А я взялся скорее за новый коврик. Ясно же, что Кармела меня тем ковриком просто к себе заманивала, а как увидит, что я и без того, то и отдаст. Сделаю побольше, и не трикотажный, а из шерсти, лучше на вид и на ощупь приятнее, и расцветку положу самую яркую, марокканки любят яркие цвета. И обменяю.
Надо же, пользы мне пока никакой нет, а сколько уже расходов. И коврик лишний делать, и телефон, и жене изменил так близко от дома, а главное, нервы.
Однако — тихо. В окно выглянул, ресторан закрыт, на дверях бумажка прилеплена. Хоть это, да надолго ли?
15
Беспокоюсь, не подозревает ли чего Кармела.
То есть понятия, конечно, не имеет, но не возникло ли какое подозрение.
И сам я виноват. Поспокойнее надо было, поделикатнее, вроде как бы мне все равно, а то накинулся — отдай, отдай. И вообще, не надо было пускать ее, пока коврик на виду, но кто мог знать, что она так в него вцепится. Знать не мог, но где бдительность? Нервы.
Вообще, теперь надо перестраиваться, больше проявлять осторожность, прежней моей размеренной жизни конец, тем более при всех нервах чувствую себя просто на удивление, хотя зарядку с утра делать не стал и лекарство опять забыл принять.
Но и она хороша. Называется, добрососедские отношения. Мало того что коврик не отдает, еще и семью хочет разрушить.
И как со мной обошлась! Я, только она удалилась в душ, колпачок в помойку, трусы кое-как натянул и смотрю по сторонам, чем бы мне коврик с полки стащить. У нее там лесенка такая стоит, трехступенчатая, чтоб сверху доставать, но мне на ступеньки не взобраться, ищу что-нибудь длинное.
Нашел у двери зонтик, попробовал — чуть-чуть, но не достает, я ведь не могу выпрямиться, на цыпочки стать, ну, думаю, попробую хоть на первую ступеньку взгромоздиться. Взгромоздился-таки, стою, согнулся совсем, боюсь равновесие потерять, свободной рукой держусь за шкаф, а руку с зонтиком вверх поднять уже никак. И тут она выходит из душа.
— Ах-ха! — говорит. — Вот так больной, вот так инвалид! Да ты акробат настоящий! Ну-ну, покажи, что умеешь!
Но не дожидается, а за трусы меня ухватила и стаскивает с лесенки. И все смехом. Чуть не упал, и трусы она с меня почти стянула. Господи, думаю, неужели опять хочет? Ведь помылась уже.
Нет, вроде нет. Я ее зонтиком слегка потыкал — трусы отпустила.
— Слезай давай, — говорит, и зонтик у меня отобрала. — Не получишь ты сегодня свой коврик. И чего он тебе дался, что он у тебя, золотой, что ли?
Можно сказать, почти в точку! Но на самом деле не догадывается, просто употребила выражение.
— Ты, — говорит, — другой раз заходи, тогда поглядим, если заслужишь. А сейчас домой пора, жена придет, а тебя нет.
И пошла в кухню, кофе варить. День ли, ночь, все кофе. Что у нас водка, у них кофе, даже хуже.
А меня так на лесенке и оставила, хотя слезать мне еще тяжелее, чем влезать.
Такое поведение. А раньше-то, Мишен-ка, да не надо ли что помочь, да бедный ты, — навещала-то как больного, но у нее, оказывается, к моей болезни никакого уважения нет. Оно, конечно, как мужчине вроде бы и приятно, а вроде бы и не хватает чего-то, вроде бы что-то она у меня отняла, я так не привык. У меня ведь болезнь — она как черта характера, я без нее как не я. Конечно, если настоящая какая-нибудь страшная болезнь, паралич или рак, то конечно, а если как у меня, да если привык давно, то без нее трудно.
Но между прочим, что идти к ней опять придется, думаю без всякого неудовольствия. Тем более сама позвала. Да чего там, хоть сейчас бы, и трусы соответственные в белье отыскал, боксер называется, а то вчера без подготовки, Татьяна у меня все экономию наводит где не надо и подсовывает донашивать тамошние трусы.
Но сейчас, понятно, не пойду, Кармела на работе и новый коврик не готов.
16
Сижу, подбираю лоскуты.
Яркой шерсти мало, все серые, да темно-зеленые, а больше всего черного. Это здесь мода такая, все черное обожают. Брюки черные, футболки черные, платья, костюмы, всё черное, что там бы парадное считалось, здесь носят на каждый день, даже в самую жару, даже детей в черном пускают. Вроде как все евреи все время справляют траур, не знаю только, по ком. Но набрал все-таки зеленого разных оттенков, и красного большой кусок, целый пиджак женский испорченный, порезал его на полосы. Еще оранжевого нашел немного, а фон сделаю черный.
Сижу, работаю, на улице тихо, окно распахнул — хорошо.
Эта работа меня вообще очень успокаивает. Параллельно обдумываю создавшуюся ситуацию, положительного в ней по-прежнему нахожу мало.
И приходит мне в голову мысль.
А что, если эту ситуацию вообще прекратить? Может, плюнуть мне на все это дело, забыть? Не портить себе больше нервы? Своего добился, ресторану насолил, можно сказать, с перцем, если повезет, так и не откроются совсем, а коврик пусть остается у Кармелы. И никто никогда не узнает, износится — она выбросит, и никакого мне беспокойства.
А, думаю, Михаил? Ну рассуди сам.
Ведь умнее будет? Правильнее? К Кармеле, я так понимаю, можно захаживать безо всякого коврика, а что близко, так если с осторожностью, то очень даже удобно, вот и польза от всей этой истории — тишина и Кармела.
То есть это я в себя приходить стал. Словно температура повышенная упала, и сам даже любуюсь, как я разумно начал рассуждать. Ведь это я чуть было всю свою спокойную жизнь не порушил!
Зачем мне эти проклятые стекляшки? Что я с ними сделаю, куда дену? Это такое дело, не для больного человека. В уголовщину черную влезать? Да меня там в три счета облупят, а самого пришьют, и все дела.
Нет, лучше уж не рыпаться, а радоваться надо, что повезло, благополучно отделался. Забыть, крест поставить. Конечно, интересно бы той же Кармеле, например, дать такую штучку, небось быстро бы смеяться перестала… Но нечего, перебьется.
Конечно, эти могут снова прийти, но пусть ищут, где хотят, — нету у меня! Нету и не было.
Вообще, почему-то нарастает уверенность, что поверили и не придут. Очень уж вокруг тихо и спокойно.
Начинаю думать, что так и сделаю. Так будет правильно.
И сразу большое облегчение в душе, словно груз сбросил.
Одно неприятно, что потихоньку у меня начало в бедрах и в пояснице тянуть, и все сильнее, и в колени отдает. А там и шею схватило, в плечи пошло. И все тело стягивать стало, а ведь вчера какие кульбиты выделывал и даже не чувствовал. Видно, оттого, что с самого утра я все сижу, а зарядку вообще пропустил. Или, может, погода меняется, хотя где ей меняться, жара и жара.
17
Целых три дня я свое решение соблюдал.
Татьяне так ничего и не сказал, доплел новый коврик, получилось, как всегда, неплохо, хотя, объективно сказать, похуже того. Но мне есть кому сбыть, зубной врач из русских обещал хорошую скидку на коронки, если сделаю ему в приемную. К Кармеле пока не ходил, и она сидит тихо. И все радовался, как я правильно рассудил.
Вот только самочувствие стало сильно пошаливать, ждал, что моя к врачу потянет, у нее вообще, чуть что, к врачу, очень на медицину полагается, хотя сама медработник. Но почему-то не потянула и вообще ничего не замечает, что даже удивительно. Моя Татьяна и не видит, что с мужем ухудшение. Совсем на нее не похоже.
Тем не менее начал следующий, не ковер, а целое панно, и даже рисунок приблизительный дали, чего не люблю, но выгодный заказ. Работаю все больше стоя, сидеть спина болит, но и стоять устаю, отхожу и делаю несколько упражнений.
И против воли думаю, вот я тут ишачу, несмотря на пониженное самочувствие, и главный принцип всей жизни, то есть не делать, совсем похерил. То есть теряю себя через эти коврики проклятые, мало ли что нравится, а денег, которые получу, едва хватит на проценты за квартиру отдать. А ведь мог бы… Если б только…
Ты это брось, говорю себе. Работаешь и работай, но вижу, что материала недостаточно, распланировать как следует не получается. Решаю позвонить на фабрику, может, уже набралось у них и подвезут, тем более в прошлый раз недодали.
Но колеблюсь, потому что придется говорить с дочкой, она у них там вроде секретарши, на телефоны отвечает, я же ее туда и пристроил.
18
С сыном у меня отношения ничего, нормальные, а с дочкой не очень. Уж какие там у нее ко мне претензии, это ее дело, но факт, что относится не так, как следует. Еще пока маленькая была, помалкивала, а теперь прямо говорит, ты плохой отец.
Вот терпеть этого не могу, когда не принимают во внимание мою болезнь. Какой ни есть, говорю ей на это, а скажи спасибо, что есть, могло бы и никакого не быть. Это еще как, говорит. А так, что если б я тебя не сделал, и не было бы у тебя никакого отца, и тебя самой бы не было. Ну, говорит, никто тебя не просил, и сделал ты меня для своего удовольствия. Не для своего, говорю, а для маминого, она детей хотела. Да уж, знаем мы, говорит, какое ей от нас было удовольствие. Это она намекает, как я из дому к матери временно уходил, пока они маленькие были, и потом, если болели сильно или что. Не хочет понимать, что уходил для Татьяниной и их же самих пользы, чтобы ей не приходилось еще и за мной ухаживать и могла сосредоточиться на них. А моя мать всегда была рада, скучно одной, все-таки занятие.
