Ознакомительная версия.
— Где ты была весь день? — поинтересовался он.
— В церкви, — ответила я быстро и чинно и, надеюсь, набожно. Я мастерица подобной отвлеченной болтовни.
— В церкви? — переспросил он. Он весьма удивился. — Зачем?
— Помогала одной женщине, — объяснила я. — Ее фургон сломался.
— А, — сказал он, позволив себе полумиллиметровую улыбку. — И ты оказалась на месте, чтобы предложить свои услуги механика.
Даффи ухмыльнулась, глядя в книгу, и я поняла, что она с удовольствием следит за моим унижением. Надо отдать должное, Фели оставалась полностью погруженной в полировку ногтей на фоне белой шелковой блузки.
— Она путешествует с театром кукол, — сказала я. — Викарий попросил их, имею в виду Руперта Порсона и Ниаллу, так ее зовут, поставить спектакль в приходском зале в субботу, и он хочет, чтобы я им помогла.
Отец был слегка разочарован. Викарий являлся одним из его немногих друзей в Бишоп-Лейси, и маловероятно, чтобы он отказался от моих услуг.
— Руперта показывают по телевизору, — добровольно объяснила я. — Он довольно известен.
— Не в моих кругах, — заметил отец, взглянув на наручные часы и отодвигая кресло от стола. — Восемь часов, — сказал он. — Четверг.
Ему не надо было объяснять. Без единого слова Даффи, Фели и я встали из-за стола и послушно проследовали в гостиную, одна за другой, словно под конвоем.
По четвергам в Букшоу проходили радиовечера. Недавно отец объявил, что мы должны проводить больше времени вместе, семьей, так и получилось, что радиовечера стали подкреплением регулярных принудительных лекций по средам. На этой неделе мы должны слушать сказочную Пятую симфонию Людвига ван Бетховена, или Луи, как я его называла, когда хотела позлить Фели. Припоминаю, что однажды Фели сказала, что на оригинальной партитуре имя Бетховена было напечатано как Луи.
Луи Бетховен звучало для меня все равно что имя второстепенного гангстера из фильма с Эдвардом Робинсоном, персонажа с болезненным рябым лицом, беспокойными подергиваниями и автоматом Томпсона в футляре из-под скрипки.
«Сыграй-ка эту штуку, как ее, Лунную сенату Луи Б.», — рычала я бандитским голосом, входя в комнату, где она упражнялась. Через секунду я вылетала со всех ног, Фели неслась следом за мной, а ноты планировали на ковер.
Сейчас Фели сосредоточилась на том, чтобы артистически вытянуться во весь рост на диване-честерфильде, словно кинозвезда. Даффи упала боком в мягкое кресло, свесив ноги на одну сторону.
Отец включил радио и сел на простой деревянный стул, так прямо держа спину, будто шомпол проглотил. Пока электронные лампы прогревались, я прошлась колесом по комнате и села, как Будда, скрестив ноги и изобразив то, что долженствовало быть непроницаемым выражением лица.
Отец бросил на меня испепеляющий взгляд, но программа уже началась, и он решил ничего не говорить.
После длинного и скучного вступления ведущего, которое, казалось, продлится до следующего столетия, наконец началась Пятая симфония.
Ду-ду-ду-Да.
Я спрятала подбородок в ладонях, уперлась локтями в колени и отдалась музыке.
Отец говорил нам, что понимание музыки имеет первостепенную важность в образовании порядочной женщины. Это его точные слова, и я пришла к пониманию, что есть музыка, подходящая для размышлений, музыка для письма и музыка для расслабления.
Полуприкрыв глаза, я повернула лицо к окнам. С моего удачного местоположения на полу я видела оба конца террасы, отражающиеся в стекле створчатой двери, которая была приоткрыта, и если глаза меня не подводили, там что-то двигалось: какая-то темная фигура прошла мимо окна.
Правда, я не осмелилась вскочить и посмотреть. Отец настаивал, чтобы мы слушали внимательно. Даже постукивание носком тут же вызовет сердитый взгляд и обвиняющее движение пальцем.
Я слегка подалась вперед и увидела, как мужчина, одетый с ног до головы в черное, сел на скамейку под розовыми кустами. Он откинулся на спинку, закрыв глаза и слушая музыку, струившуюся из открытых дверей. Это был Доггер.
Доггер был Человеком отца с большой буквы Ч: садовником, шофером, камердинером, управляющим поместьем и мастером на все руки. Как я уже сказала, он делал все.
Злоключения Доггера в качестве военнопленного что-то сломали в нем: иногда, время от времени, что-то с яростью, превышающей мыслимые пределы, вонзалось в его мозг и разрывало на части, словно алчный зверь, превращая Доггера в дрожащую развалину.
Но сегодня он был мирным. Сегодня он оделся по случаю симфонии в темный костюм и что-то вроде форменного галстука и начистил туфли, так что они сверкали, словно зеркала. Он неподвижно сидел под розами, закрыв глаза и подняв лицо, подобно умиротворенным коптским святым, которых я видела на страницах «Сельской жизни», посвященных искусству, его гриву светлых волос сзади неземным светом подсвечивало садящееся солнце. Приятно знать, что он там.
Я довольно вытянулась и снова обратила внимание на Бетховена и его мощную Пятую симфонию.
Хотя Бетховен величайший музыкант и великолепный сочинитель симфоний, он довольно часто терпел удручающую неудачу, заканчивая их. Пятая это идеально иллюстрировала.
Я помнила, что конец этой пьесы, аллегро, был одним из тех случаев, когда Бетховен просто не мог наконец нажать «стоп».
Дум… дум… дум-дум-дум прозвучит, и вы подумаете, что это конец.
Но нет…
Дум, да, дум, да, дум, да, дум, да, дум, да, дум — ДА дум.
Вы встанете и потянетесь, удовлетворенно вздыхая при мысли о великом произведении, которое только что прослушали, и тут вдруг:
ДА дум. ДА дум. ДА дум. И так далее. ДА дум.
Все равно что клочок липкой бумаги, который приклеился к вашему пальцу и вы не можете его отцепить. Чертова штука пристала как банный лист.
Я припомнила, что симфониям Бетховена иногда давались имена: Героическая, Пасторальная и так далее. Эту следовало бы назвать Вампирской, потому что она просто отказывалась успокоиться и умереть.
Но, если не считать приставучий конец, я любила Пятую, и больше всего я любила в ней то, о чем думала как о «бегущей музыке».
Я представляла, как, простирая руки, широкими зигзагами бегу очертя голову в солнечном тепле вниз по холму Гудгер с хвостиками, болтающимися у меня за спиной на ветру, и изо всех сил распеваю Пятую симфонию.
Мои приятные грезы были нарушены голосом отца.
— Это вторая часть, анданте кон мото, — громко объявил он. Отец всегда называл части музыкальных произведений голосом, который более соответствовал манежу, а не гостиной. — Означает «прогулочным шагом, в движении», — добавил он, откидываясь на спинку стула, как будто первый раз в жизни исполнил свой долг.
Это казалось мне избыточным: как можно идти прогулочным шагом без движения? Это противоречило законам физики, но ведь композиторы не такие, как все мы.
Большая часть из них, к примеру, мертвы.
Подумав о мертвецах и кладбищах, я вспомнила о Ниалле.
Ниалла! Я чуть не забыла о Ниалле! Отцовский призыв к ужину прозвучал тогда, когда я заканчивала химический опыт. Я сформировала в мозгу образ легкого тумана, кружащихся частиц в пробирке и волнующего послания, которое они несли.
Разве что я сильно ошибаюсь, но Матушка Гусыня в положении.
Я подумала, знает ли она сама об этом.
Еще до того, как Ниалла поднялась, рыдая, с известняковой плиты, я заметила, что она не носит обручального кольца. Не то чтобы это имело какое-то значение: даже у Оливера Твиста была незамужняя мать.
Но на ее платье была свежая грязь. Хотя я зарегистрировала этот факт в каких-то спутанных зарослях собственного мозга, я не размышляла над ним до настоящего времени.
Когда перестаешь об этом думать, кажется совершенно очевидным, что она помочилась на церковном кладбище. Поскольку дождя не было, свежая грязь на ее подоле означает, что она сделала это второпях, скорее всего в северо-западном углу, вдали от хищных глаз, за кучей земли, которую могильщик мистер Гаскинс держит под рукой на случай копательных манипуляций с могилами.
Должно быть, она была в отчаянном положении, решила я.
Да! Вот оно! Нет на земле женщины, которая уединилась бы в столь неподходящем месте («крайне неблагоприятном», как выразилась бы Даффи), разве что у нее нет выбора. Причин было много, но первым делом мне в голову пришла та, на которую я недавно наткнулась на страницах «Еженедельника австралийских женщин», пока морозила пятки в приемной стоматологической клиники на Фаррингтон-стрит. «Десять ранних признаков благословенного события» — называлась статья, и потребность в частом мочеиспускании была в верхней части списка.
— Четвертая часть. Аллегро. До-диез, — пророкотал отец, словно проводник, объявляющий следующую железнодорожную станцию.
Ознакомительная версия.
