Ознакомительная версия.
– «Рыжий, рыжий, конопатый»... – просвистел Макар.
Ланселот неторопливо пересек двор – шлем на его голове сверкнул кровавым бликом – и сел на мотоцикл. Прошло не больше пяти секунд, и вдруг с человеком на мотоцикле что-то случилось – Сергей даже не сразу понял, что именно.
Раздался глухой хлопок, и шлем Силотского раскололся – быстро, словно скорлупу ореха жестоко сжали в тисках. Сначала Бабкину показалось, что вся красная краска встала дыбом, зависла в воздухе, разлетелась мелкими брызгами, но в следующий миг он понял, что это такое. Еще один хлопок, громче предыдущего – и фигурка на мотоцикле стала заваливаться влево, а где-то под окнами раздался истошный, пронзительный крик – такой высокий и странный, что не понять было, мужчина кричит или женщина.
– Серега... – выдохнул побелевший Макар, и тотчас же, словно отзываясь на единственное произнесенное слово, внизу ударил взрыв.
Мотоцикл вместе с заваливавшейся фигуркой взлетел в воздух, будто подброшенная рассерженным ребенком игрушка, тяжело перевернулся и вдруг развалился, посыпался на землю кусками, охваченными огнем. По дому прокатилась дрожь, зазвенели стекла выбитых окон. К первому, неумолкавшему крику присоединился второй, за ним третий, и тут же взвыли машины, словно отзываясь сигнализацией на случившееся.
Илюшин спрыгнул с подоконника, бросился к двери, но Бабкин перехватил его, рявкнул в ухо:
– С ума сошел! Не вздумай! Три взрыва было – ты уверен, что не будет четвертого?!
Макар, лицо которого постепенно приобретало нормальный цвет, перестал вырываться и на негнущихся ногах вернулся к окну.
Даже с двадцать пятого этажа было видно, что на том месте, где стоял мотоцикл, асфальт просел, будто продавленный огромной пяткой, и по нему растеклись потеки, сходившиеся в одной точке. Куски черного, смятого, перекрученного металла, догоравшие, как угли в костре, валялись поодаль, и ни Бабкин, ни Макар не могли различить среди них того, что когда-то было Дмитрием Арсеньевичем Силотским, искавшим выход в другие миры.
Владислав Захарович сам поставил картину на подрамник, отошел на два шага, наклонил голову и зачем-то прищурил левый глаз. «Что ж ты с двух шагов смотришь? – с досадой и горечью подумал Пашка. – Что так можно увидеть, старый ты хрыч?»
Чешкин сурово взглянул на него, словно подслушав его мысли, отошел еще шагов на пять, затем – на десять. Паша стоял молча, ожидая приговора, и старался представить, как бы он нарисовал старикана. Но в голову лезли только мысли о том, что свет в помещении никуда не годится, не даст этот свет возможности увидеть все так, как задумано, а если б и имелся правильный свет, то картина, по совести говоря, особенно не выиграла бы. Бездарность он, Паша Еникеев, и зря полез к Чешкину со своим творчеством. «Акварелист хренов... Тоже мне, талант! Сунулся в галерею, возомнил о себе бог весть что... Черт, до чего же неприятно, что он все молчит».
– Сюжет, значит, брейгелевский... – пробормотал Владислав Захарович, ворочая бровями.
Брови у Чешкина были широкие, косматые и странно выделялись на его морщинистом породистом лице. Со стороны казалось, будто актер решил нанести грим, готовясь играть Брежнева, начал с бровей, приклеил их, но затем почему-то передумал. Так и оставил: тонкий нос со скульптурными ноздрями хорошей лепки, высокий лоб, прорезанный одной-единственной глубокой морщиной, чуть запавшие карие глаза, сохранившие ясность, крепкий подбородок, самый кончик которого заострялся воинственно выдающейся вперед ухоженной бородкой... А между глазами и лбом – две щеточки вроде тех, которыми чистят брюки, но уменьшенных.
Полинка не раз предлагала деду привести брови в порядок, но Чешкин прекрасно понимал, что за аккуратным «привести в порядок» стоит банальное «выщипать», и внучку с пинцетом к себе не подпускал. По правде говоря, бровями он отчасти даже гордился.
– Занятно, занятно...
Владислав Захарович сперва осмотрел картину, затем прошелся взглядом по принесшему ее молодому человеку. Молодой человек был безус, полноват, небрежно одет и вид имел страдальческий, хотя страдание пытался скрыть.
– Кто подсказал вам повтор такого известного сюжета в акварели? – поинтересовался Чешкин, на носках разворачиваясь к Еникееву.
Тот промычал что-то невнятное, дернул головой, выговорил, запинаясь на каждом слове:
– Просто... мне акварелью нравится работать... эффект совсем другой.
И покраснел, как школьник.
– Эффект... – задумчиво повторил Чешкин. – Да, эффект, разумеется...
Сгоравший от стыда Паша уже не хотел ничего, кроме как убежать, пусть даже и без картины, куда-нибудь подальше от испытующего взгляда этого властного старика. Кто там рассказывал, что старик Чешкин до того обаятелен, что работать с ним одно удовольствие? Может быть, с Феклисовым он и обаятелен, а вот его, Пашу, того и гляди размажет по стенке одним ударом кисти. Останется пятно коричневатого цвета, которое на следующее утро будет соскребать уборщица, грязно ругаясь. В том, что в нарисованном им мире уборщица будет ругать не Чешкина, а того, от кого это пятно осталось, Еникеев ни секунды не сомневался.
Хорошо еще, подумал он, что его позора не видит девушка, частенько забегающая в эту галерею. При ней он всегда вжимался в стену, и она не замечала его – здоровалась, но не замечала, мысленно оставалась в другом месте, с другими людьми, и по ней было видно – Паше, во всяком случае, – что при повторной встрече она не узнает никого из посетителей галереи. Рот ее улыбался, губы произносили «здравствуйте», и она проносилась мимо – летящая, похожая на черный огонек. Про черный огонек Паша сам придумал, и ему нравился этот образ. А потом огонек находил старикана, или старикан окликал его из дальнего конца галереи – «Полина!» – и тогда в глазах девушки вспыхивала радость, она тут же становилась здешней, и, нарочно замедляя шаг, шла навстречу деду.
– Вы молодец, мой мальчик, – неожиданно проговорил Владислав Захарович и улыбнулся. – Сколько вам лет, простите за нескромный вопрос?
– Восемнадцать. – Паша не был уверен, что над ним не издеваются, а потому ответил сухо.
– И вы любите Брейгеля?
– Я вообще голландцев люблю. А Брейгель... он так пишет, будто втягивает к себе!
– Да, – согласился Чешкин, – детализация удивительная. А вы, значит, не побоялись пойти путем подражательства... И результат, как ни странно, оказался... М-да.
Голос старикана определенно звучал одобрительно, теперь у Паши не оставалось в этом никаких сомнений. Он вопросительно взглянул на него и снова увидел улыбку на лице Чешкина.
– С вашего позволения, работа пока останется у меня, – мягко попросил тот. – Хочу кое с кем посоветоваться... показать.
– Значит... вам нравится?
– Нравится... не нравится, – пробурчал Владислав Захарович. – Дело не в личных пристрастиях, а в том, что я вполне могу объективно оценить уровень вашей работы. Достойно, я считаю, действительно достойно. И, конечно, идея... «Охотники на снегу», надо же!
Когда осчастливленный парень ушел, Чешкин набрал телефонный номер.
– Ну ты где? – ворчливо спросил он, не здороваясь. – Да. В галерее, конечно, где же мне еще быть! Тебя жду. Кто обещал пообедать вместе? Кстати, можешь заглянуть: сегодня был один мальчик, принес интересную вещицу. Не бог весть что, конечно, но свежая мысль присутствует, а для молодого автора сие необычайно ценно, как ты по себе знаешь. Все, жду через полчаса.
Он убрал телефон в карман и снова посмотрел на картину. Да, мальчик осознанно копировал Брейгеля, повторяя за ним композиционное расположение всех элементов полотна. Но там, где у великого мастера были живые, плотные, почти осязаемые люди, деревья, дома, собаки, у мальчишки неслось нечто размытое, прозрачное, словно всех брейгелевских охотников с собаками взмах его кисти перетащил в призрачный мир, насмешливое зазеркалье, волшебным образом преобразившее грузную зиму в просыпающуюся весну, земное и весомое – в ангельское, воздушное. Охотники не утопали в снегу, а бежали по нему легко и свободно, и собаки, словно почуяв тревожащий запах просыпающейся из-под мартовского снега земли, готовились взмыть в воздух, оставив лишь следы на подтаивающей хрустящей корочке.
Невесомый акварельный снег сиял теплыми оттенками («Мальчик переборщил с охрой, но это простительно»), облака перетекали в крыши домов, словно готовясь нырнуть в трубы. Чешкин постоял, обдумывая, кому из его ребят стоит показать работу, но тут в галерею вошла Полина.
С первой же секунды Владислав Захарович понял, что случилось что-то нехорошее, и пошел ей навстречу, меняясь в лице.
– Что? – начал он. – Что такое?..
Она остановилась, ничуть не удивленная его вопросом.
– Дима погиб, – негромко сказала она, глядя на деда потемневшими глазами. – Я только что в машине услышала новости.
– Дима? – переспросил он, хотя прекрасно понял, о ком идет речь. – Постой, какой Дима?
Ознакомительная версия.
