Вот такие сцены. Есть единство места, а единства действия и времени нет. Ко времени вообще наблюдается общее отвращение: время застыло, ход часов приостановлен, о времени никто не желает вспоминать — оно приближает к смерти. Одного старая Жнея уже скосила. Кто из героев этой пьески будет следующим?
Еще одна сценка — появляется толпа статистов, изображающая экскурсию, и меня удивляет их поведение.
— Как ты думаешь, Саша, — спрашиваю я, — почему никто из экскурсантов не глянул в исповедальню? Из двадцати человек ни один!
Локтев отрывается от газеты и начинает соображать, а я думаю так: если их любопытство кто-либо сдерживал, то этот человек и есть убийца,
В половине девятого, одолжив в райотделе мотоцикл, мы едем в дом отдыха — шесть минут увлекательной езды по лесной заасфальтированной дороге. Как в сказках Шахразады, первый встречный оказывается и необходимым, это понятно сразу, поскольку он вооружен аккордеоном — столь же необходимым атрибутом своей профессии, сколь важен для мясника нож или для пастуха кнут. Се и есть пастырь отдыхающих, супостат скуки, рассказчик историй, которые вызывают страдания ксендза, штатный организатор, добывающий себе пропитание затеями. Мы подруливаем к нему именно в ту минуту, когда он прикнопливает к щиту объявлений очередную свою затею — приказ о том, что сегодня в девять тридцать флотилия «Летучий голландец» отправляется в четырехчасовую экспедицию; цель — встреча с Нептуном; курс — зюйд-вест; форма одежды — боевая, пляжная.
Локтев объясняет, кто мы и чего хотим, и предъявляет для опознания фото убитого. Глянув на снимок, затейник убежденно отвечает, что в последних заездах отдыхающих этого человека не было; в костеле он также его не видел, но, может быть, потому, что был сосредоточен на своих обязанностях экскурсовода. «Сейчас все устроим», — обещает затейник и решительно и охотно направляется в столовую. «Внимание, внимание! — кричит он этак нараспев и торжественно, как герольд. — Вчера в костеле произошло трагическое убийство человека. К нам прибыли товарищи из милиции. — Тут он делает паузу и успокоительно машет руками: мол, не расстраивайтесь, не портите себе аппетит, ничего страшного, обычное развлекательное мероприятие. — Поэтому всем, кто вчера был на прогулке в городе, — голос его звенит оптимизмом, — после завтрака надлежит задержаться. Наши показания, товарищи, окажут нашей милиции неоценимую помощь».
Завтрак, естественно, ломается, за столами волнение, вздохи, и фантастические домыслы, и нелепые шутки. Кто-то кричит: «Петя, кого, кого убили?» Ему кричат: «Ксендза убили». Еще кричат: «Иностранца распяли на кресте». И так далее. Люди более чувствительные завтрак оставляют и бредут к выходу, возле которого стоит Саша с фотоснимком. «Встречали?» — «Нет!» — «Проходите». — «Встречали?» — «Никогда!» — «Следующий». Никто не встречал. И вдруг две девушки заявляют, что видели этого человека позавчера на лодочной станции — он сидел у лодочника. Они брали весла, и он еще сказал им время — было десять минут седьмого. Кроме них, однако, покойного никто не запомнил. Экскурсанты, как мы и ожидали, в костеле его не видели. Локтев предлагает им наш козырный вопрос: не трогал ли кто-либо из присутствующих подсвечники, не подходил ли к алтарю, не садился ли ради любопытства на место ксендза в исповедальне? Увы, ничего такого они не делали, потому что рядом с ними все время маячил высокий такой мужчина и шипел, подобно старому гусаку: «Нельзя трогать! Нельзя ходить! Нельзя смотреть!» — такой бледнолицый, с длинным носом, оттянутым вниз.
Не приходится — гадать, что в роли цербера, охраняющего исповедальню, выступил сакристиан костела, бывший учитель, несчастный отец, добрый, по мнению ксендза, человек, Буйницкий Стась Антонович.
Итак, Буйницкий. Самообладание у него ничего, хорошее, надЬ отдать ему должное, и действовал он последовательно и логично. Четко думал. В половине второго — органист и Валя ушли бы домой, художника каким-либо образом выпроводил — костел пуст, можно толково распорядиться е трупом, перетащить в подвал, а там наверняка есть тайник. «Концы в воду. Предусмотреть, что старая Ивашкевич попросит исповеди, он не мог, и Вериго появился против своих правил. Это случайности, от них страховки нет. И когда план сломался, не запаниковал. Нервы в порядке. Сам за милицией пошел. Шиканье на экскурсантов, конечно, не доказательство, но как косвенное пройдет. Однако же уверен, холера, — свидетелей нет, броня неплохая.
Меж тем затейник ведет нас знакомить с лодочником Фадеем Петровичем, будка которого, обвешанная спасательными кругами, стоит на берегу реки рядом с пляжем. Тут нам приходится ожидать полчаса, пока он выдает весла участникам экспедиции. Помимо того, что лодочник сильно хромает, у него нет левой руки, и он представляется мне жертвой моря, таинственного кораблекрушения, свирепого урагана, смывшего его за борт, нападения акул; старый морской волк, способный скорее расстаться с жизнью, чем с мичманкой и тельняшкой/хранящей запах тропических пассатов; боцман торгового судна, отличавший моря по цвету и вкусу соленой воды, заброшенный на пресное мелководье, к прогулочным лодкам, в которые садятся пышные красавицы и напевают песни о судьбе моряка…
Лодочник, обеспечив флотилию веслами и черпаками, садится отдохнуть, и тут мы предлагаем ему посмотреть фотоснимки.
— Знаю, — говорит он уважительно. — Это Алексей Иванович. А что с ним? Какой-то он будто неживой.
Саша объясняет, что так оно и есть.
Это известие как ветром сдувает с Фадея Петровича его капитанскую солидность, он выкрикивает петушиным голосом: «Значит, нет больше Ивана Алексеевича!» — и застывает в минутной кручине.
— Все! — говорит он. — Отрыбачил!
— А как фамилия Ивана Алексеевича?
— Алексея Ивановича, — поправляет лодочник.
— Вы только что сказали Ивана Алексеевича.
— Нет, Алексей Иванович, — неуверенно утверждает лодочник и впадает в унылое раздумье. — Может, и Иван Алексеевич, — соглашается он. — А фамилии его я не знаю.
— А кто он?
— Рыбак, — отвечает Фадей Петрович. — Он отдыхал у нас в доме отдыха три или два года тому назад. Рыбачили вместе. Понимающий человек. День назад приходит, здравствуй, говорит, Фадей Петрович. Узнаешь меня? Я гляжу — знакомая внешность. Я, говорит, Иван Алексеевич. Помнишь, как сома тащили? Ну, я вспомнил. Опять к нам, говорю. Договорились вчера порыбачить, а его, значит, вы говорите, уже и нет. Пошел на дно, значит.
— А где остановился Иван Алексеевич, не знаете? — спрашивает Локтев.
— Я говорю, здесь. Понравилось ему у нас.
С пристани слышатся крик затейника: «С якоря сни-мать-ся!», многоголосое «Ура!», туш — это «Летучий голландец» трогается на встречу с Нептуном. Мы глядим в окно на скопление веселых женских лиц, которые начинают петь что-то про Одессу, про синее море и ненаглядных невест, причем самым серьезным образом и самозабвенно, как на сцене поют.
Сирены уплывают, хлопая веслами; Саша «отчаливает» к администратору, а я остаюсь в будке слушать Фадея Петровича. Лодочник открывает свои воспоминания подробнейшим описанием сома, которого он и Иван Алексеевич брали возле плотины. «Ах, какой это был сом! — восклицает он. — Иван Алексеевич так и остолбенел!»
Столбенею весьма скоро и я, поскольку все его воспоминания связаны с рыбами: плотва, красноперки, щучка этакая и такая, какой-то ручей с хитроумной форелью и так далее. Я не ихтиолог, знание рыбьих повадок мне ни к чему, а пристрастие Ивана Алексеевича, или Алексея Ивановича, к рыбалке поводом для насильственной смерти послужить не могло.
Во мне, правда, срабатывает защитный рефлекс, я слушаю лодочника краем уха, сознавая, что истории о рыбах бесконечны; для Фадея Петровича рыбы разнятся между собой, словно люди, каждая имеет чуть ли не свой характер, он их индивидуализирует; и мне приходится слушать не об Иване Алексеевиче, ловившем рыб, а о рыбах, ловленных Иваном Алексеевичем; я мысленно зеваю, но молчу, поскольку Фадей Петрович находится в некоем ска-зительном трансе, слова исходят из него, словно под гипнотическим влиянием. Глаза его, хоть и устремлены на меня, меня не видят, я — прозрачное облачко на пути его взгляда, который зрит водную гладь, белое перышко поплавка, легкую тень рыбы, подсматривающей сквозь пласт воды на фигуру Ивана Алексеевича, застывшую в терпеливом ожидании, подсматривающей за ним немигающим рыбьим оком до тех пор, пока он покажется ей деревом, а удилище — его длинной ветвью, с которой спустился в воду паук. И, о! вскрик удачи, рыбацкое счастье, хвастовство. Все это, хоть и характеризует Ивана Алексеевича как человека положительного, по существу, бесполезно; драматические коллизии Ивана Алексеевича с рыбами не имеют выхода на людей, а убили его все-таки не рыбы. Поэтому я думаю о Буйницком, который, под влиянием рассказа Фадея Петровича, представляется мне щукой, преочень хитрой и осторожной; он и внешне похож на нее — такой же вытянутый, острые нос и подбородок, уши, правда, оттопырены, но это для острого слуха.
