— Да как же ты мог дать ему обещание, если Дениска погиб при взрыве?! Как?! Или, может, ты совсем уж?!
Однако Турецкий не дал ему доорать:
— Ты опять скажешь, что у меня поехала крыша! Так вот, должен заявить тебе четко и ясно: моя черепная коробка в полном порядке, да и с потусторонним миром я давно уже не общаюсь, с тех самых пор, как из прокуратуры ушел. А насчет Дениса скажу вот что…
Вячеслав Иванович верил и не верил услышанному. Был бы кто-нибудь другой, может, и в морду бы дал за благостную сказку про счастливое спасение деда Мазая и зайцев, однако за столом сидел Саня Турецкий, и если уж не верить ему, то в таком случае и жить дальше незачем…
Когда Турецкий замолчал и как бы в подтверждение своего рассказа наполнил до краев бочкообразные стопари, Грязнов, словно все это происходило с кем-то совершенно посторонним и, видимо, даже не осознавая до конца все то, о чем только что услышал, молча, однако не сводя глаз с Турецкого, потянулся за своей стопкой и так же молча, в один глоток, осушил ее до дна.
Даже не поморщившись, словно это была вода, поставил стопку на стол, и тут лицо его перекосило гримасой мученической боли. Он зажал голову руками и зарыдал в голос.
Турецкий никогда до этой минуты не видел своего друга плачущим…
Они проговорили всю ночь, усидев все запасы спиртного в доме, и когда наконец-то успокоились, подлакировав водку самодельным таежным бальзамом, который Вячеслав Иванович добавлял по десять капель в чашечку свежесваренного кофе, Турецкий наконец сломался, мирно устроившись на раздвинутом диване. Грязнов составил грязную посуду в раковину, убрал в самодельный кедровый короб хлеб и, погасив в комнате свет, перебрался с остатками закуски на кухню.
За окном уже начинала наливаться красками серенькая пока что полоска зари, занудно зазвенели особо надоедливые первые утренние комары.
Наполнив колодезной водой чайник, Грязнов засыпал в кружку едва ли не полную большую ложку крупнолистового китайского чая. Поймал себя мысленно на том, что совершенно трезв, хотя этого просто не могло быть, потому что не могло быть по определению, и в ожидании, когда закипит чайник, прислонился спиной к дверному косяку.
В голове была сплошная мешанина, которая не позволяла собраться с мыслями, и, уже начиная злиться на самого себя, Вячеслав с силой растер виски.
В голове вроде бы прояснилось, и он уже мог более-менее спокойно проанализировать то, о чем рассказал Турецкий. Правда, его продолжали мучить сомнения, а почему все это Саня не рассказал ему раньше, хотя бы той же весной, когда вернулся из Таиланда, но это уже был совершенно другой вопрос, и Вячеслав Иванович заставил себя сосредоточиться на главном.
А главным было одно.
Денис жив! Жив, несмотря ни на что!..
Господи милостивый, эту страшную картину он не мог изжить из своей памяти все последние годы, и даже сейчас, когда смог немного оклематься, душевно излечиваясь в таежной глухомани, она нет-нет да и возвращалась к нему.
Кровь, осколки битого стекла, засыпанные бурыми от крови листьями…
Когда он примчался на место взрыва у дома-интерната, который лежал на совести зомбированной смертницы, и увидел уже безжизненное тело Дениса, с окровавленно-изуродованной маской вместо лица, душа его словно умерла, и он, не понимая, что делает, и моля Бога, чтобы выжил хотя бы Саня Турецкий, помог загрузить его в реанимобиль. А когда, рассекая дорогу, взвыли сирены, все так же молча помог загрузить окровавленный труп племянника в труповозку. В последний раз, словно прощаясь, коснулся пальцами его руки и, не понимая, о чем говорят врачи и санитары, молча направился в здание детского дома-интерната.
Пришел в себя уже поздним вечером, когда приехал домой и выпил стакан водки. В голове немного прояснилось, и Вячеслав вдруг осознал, что именно он, генерал Грязнов, виноват в гибели племянника, уговорив, а фактически заставив его и Турецкого ехать в этот проклятый дом-интернат. И как только он это осознал, что-то сдвинулось в его черепной коробке и уже на следующий день он подал рапорт об увольнении…
И вдруг новое потрясение: Денис жив! Жив, хотя официально его похоронили, он сам же и хоронил закрытый гроб, и Турецкий с женой не забывают принести цветы на его могилу. Но если он жив, хотя в то же время вычеркнут из всех списков живых?! Чьи же тогда останки покоятся в той могиле? И если его племянник остался жив, но из-за пластической операции, которую провели в строжайшей секретности, он стал практически неузнаваем, то почему об этом не поставили в известность его, генерала Грязнова? Впрочем, какого теперь генерала, если к моменту возвращения Дениса к жизни сам Грязнов уже навсегда распрощался с милицией и завяз по уши в таежной глухомани, уговорив своего давнего дружка Полуэктова взять в свое хозяйство охотоведом…
От всего этого голова шла кругом, и Вячеслав Иванович, наполнив кружку крутым кипятком, подошел к окну, за которым уже набирал силу наступающий день, и остановившимся взглядом уставился на розовеющую верхушку лесистой сопки.
Турецкий признался, что совершенно случайно встретил Дениса в Бангкоке, во время одной операции по задержанию преступника из России, и если бы не сам Денис, окликнувший его по имени, он бы никогда в жизни не признал его в новом обличье. Вот тогда-то Денис и признался ему, что решение о его «похоронах» было принято на достаточно высоком уровне, дабы уже ничто не связывало его с бывшей работой. Что же касается новой работы, то она оставалась глубокой тайной. А еще он просил покаяться от его имени, но попозже, перед «дядь Славой», чтобы тот простил его за все те переживания, которые перенес.
Господи, простить за переживания!..
Да от одного только осознания того, что Дениска жив, Грязнов готов был петь и плясать! А тут еще Санька с его просьбой!..
Лязгнув буферами, состав еще тащился какое-то время вдоль старенькой, с деревянным настилом платформы, на ремонт которой, видимо, не хватило денег, и остановился, выпуская из дверей вечно недовольных проводников. Станция Стожары — остановка пассажирского поезда три минуты.
Грязнову хватило тридцати секунд, чтобы спрыгнуть на перрон, не дожидаясь, пока заспанная проводница закрепит верхнюю, откидную ступеньку. В руках он держал объемистую спортивную сумку, с которой когда-то прилетел из Москвы в Хабаровск, и черный, с блестящими металлическими ободками и номерными замочками кейс, модный в его бытность начальником МУРа и совершенно забытый, смотрящийся как дедушкин раритет в нынешние времена. Впрочем, чему удивляться, уже и президент не тот, презервативы не стоят, а гнутся, да и выпить можно не литруху разом, а всего лишь граммов семьсот, и то с трудом. Хотя, если признаться честно, последний фактор Вячеслав Иванович списывал за счет халтурного качества водки, которую гнали все, кому не лень, наклеивая при этом на бутылки красивые этикетки и акцизные марки.
Осмотревшись в тщетной надежде, что его все-таки кто-нибудь догадается встретить, Грязнов справился у скучающей неподалеку дежурной, как лучше всего добраться до центра, и, поимев вместо ответа красноречивый взгляд сорокалетней бабенки — на хрена бы тебе, красавец, этот самый центр, с клоповником под названием «Гостиница», если у меня, красивой да незамужней, рубленый дом над рекой стоит, — зашагал по утоптанной привокзальной площади, туда, где маячил столб конечной автобусной остановки.
— Время будет — приходи, я тут по четным дежурю, — крикнула вдогонку дежурная, и Вячеслав Иванович, согласно кивнув, невольно взбодрился при этом. Видать, прожитые пятьдесят пять — это еще не возраст, коли тебя затаскивают в постель столь аппетитные сорокалетние бабенки.
Уже подходя к остановке, на которой застыл в ожидании пассажиров пропыленный насквозь автобус, он обернулся и, перехватив поудобнее кейс, помахал дежурной рукой. В ответ были лучезарная улыбка на «тридцать три золотых зуба» и ответный взмах рукой.
Жизнь вроде бы как налаживалась и казалась не такой уж паскудной, как еще несколько дней назад.
Районные власти, как и в законопослушные советские времена, находились на центральном «пятачке». Управа, прокуратура и Стожарское отделение партии «Единая Россия» помещались в недавно отремонтированном трехэтажном здании, а чуть левее, строго по линии вытянутой руки Ильича, темнел огромный бревенчатый дом, обнесенный высоким забором, на воротах которого играла «зайчиками» застекленная вывеска районного отделения милиции «Стожары». Покосившись взглядом на памятник вождю пролетарской революции, видимо обновленный в дни апрельского субботника, Вячеслав Иванович взял чуток правее — к милиции. В первую очередь следовало познакомиться с начальником отделения милиции майором Мотченко, которого в приватном разговоре ему рекомендовал зам. начальника краевого управления внутренних дел полковник Юнисов.
