Глава VI
Смоллы прибыли в храм точно ко времени. Мириам вошла через центральный вход вместе с последними прихожанами, а рабби поспешил к боковой двери, которая вела в малый зал, и по узкой лестнице поднялся в комнату для облачения, примыкающую к алтарю. Комната была завалена всякой всячиной: здесь были старые молитвенники, корзинки флористов, украшавших алтарь, кипы нот, принадлежавших кантору, а также два мотка кабеля, оставленных электриками еще три года назад, во время строительства. Рабби повесил пальто и шляпу и надел ермолку и белое облачение, представлявшее собой некий консервативный компромисс между ортодоксальным китлом и саваном. Затем, опершись на шкафчик (стульев в комнате не было), он переобулся, сменив уличные башмаки на белые парусиновые туфли на резиновой подошве — еще один современный компромисс, позволяющий обойти древний запрет Мишны[18] на ношение кожаной обуви в течение дня молитв. Наконец, накинув на плечи свой талес, рабби посмотрелся в зеркало и открыл дверь, которая вела к алтарю.
С каждой стороны Ковчега[19] стояло по два обитых красным бархатом кресла с высокими спинками. В дальних сидели вице-президент и кантор, ближние предназначались для самого рабби и президента конгрегации Мортимера Шварца. Рабби вышел вперед, обменялся рукопожатием с президентом, затем перешел на другую сторону Ковчега, чтобы пожать руку кантору и Илаю Кану, вице-президенту. Вернувшись к своему креслу, он обвел взглядом прихожан, кивая тем, с кем встречался глазами.
— Вы поспели почти в последнюю минуту, рабби, — заметил Шварц — высокий, моложавый мужчина лет пятидесяти, с редкими, черными с проседью волосами, зачесанными назад, словно с целью подчеркнуть высокий лоб. У него было длинное узкое лицо, тонкий нос с высокой переносицей и маленький рот с пухлыми губками, будто вытянутыми для поцелуя. Шварц был архитектором, и кое-что в его одежде — длинные концы воротничка рубашки, галстук с массивным узлом — намекало на его связь с искусством. Он был приятным, даже красивым мужчиной, и его манера держать себя, все его движения — не нарочитые, но контролируемые — говорили о том, что он это сознает. В отношениях с рабби Шварц соблюдал своего рода вооруженное перемирие, что выражалось в шутливом поддразнивании, иногда перераставшем в неприятную язвительность.
— Когда речь идет о собрании «Хадассы» или одного из комитетов женской общины, тогда еще понятно, — продолжал он. — Этель говорит мне, что они даже и не надеются, что вы об этом вспомните. У них есть такой неофициальный «комитет по доставке рабби» — в его обязанности входит напоминать вам о датах собраний, а если нужно — то и сходить за вами. Она считает, что это даже добавляет собранию остроты: явится рабби вовремя или нет? Удобная забывчивость — можно время от времени пропускать собрания. Но «Коль-нидрей», рабби! Как вам еще удалось найти свободное место на стоянке?
— А мы с Мириам собираемся возвращаться домой пешком. В этих вопросах я немножко старомоден.
— Так вы пришли пешком? Что ж вы мне не сказали — я бы договорился, чтобы вас подвезли.
— Меня подвезли. По правде говоря, даже с шиком — в «линкольн-континентале», кажется. Бен Горальский позвонил мне, когда я уже собирался выходить из дому, и настоял, чтобы я заехал к его отцу. Сказал — вопрос жизни и смерти. Так что я, понятно, не мог отказаться. А потом Бен привез меня сюда.
Шварц забеспокоился.
— Что-то случилось со стариком? Наверное, что-то серьезное, раз они послали за вами?
Рабби ухмыльнулся.
— Он не хотел принимать лекарства.
Насупленные брови Шварца выразили неодобрение по поводу неуместной веселости рабби. В отношениях между ними проявление чувства юмора должно было быть односторонним.
— Это серьезный вопрос. Что, ему действительно так плохо?
— Я думаю, всякий раз, как человек в таком возрасте заболевает, это серьезно. Но мне кажется, с ним будет все в порядке. — И рабби вкратце описал свой визит.
Неодобрительное выражение не исчезло с красивого лица президента. Наоборот — он насупился еще больше.
— Вы хотите сказать, что угрожали старику Горальскому, что его похоронят, как самоубийцу? Вы, должно быть, оскорбили его.
— Не думаю. По-моему, ему даже понравилось парировать мои доводы. Он понял, что это была скорее шутка с моей стороны.
— Очень надеюсь.
— А откуда такой чрезмерный интерес к мистеру Горальскому? Он, конечно, член конгрегации, но сравнительно новый член, и притом довольно вздорный.
— Да, они здесь новички. Когда они к нам присоединились — кажется, около года назад, когда старая леди умерла и они выкупили на кладбище большой центральный участок? Но с такими деньгами, как у них… Нет, это важные птицы. Мне ведь не надо вам объяснять, рабби, что когда руководишь такой организацией, как эта, нужны деньги. И если денег нет, — а у какой синагоги они есть? — то самое лучшее, что можно сделать, — это заполучить прихожан, у которых они водятся.
— Я что-то слышал об этом. Но из них двоих деньги водятся наверняка у сына — Бена.
Лицо Шварца просветлело, и он посмотрел прямо перед собой, на прихожан. Потом, наклонившись к рабби, сказал:
— Вы так считаете, да? На самом же деле все находится в руках отца, а сын — по крайней мере, пока жив отец, — всего лишь мальчик на побегушках.
— Значит, отец готов давать деньги, а сын нет?
— Вы плохо представляете себе всю картину, рабби, — Шварц развел руки, изображая картину. — Деньги они оба готовы давать. Когда у людей такая куча денег, как у них, они согласны что-то отдать. Этого от них ждут. Это такая же часть их статуса, как «Континенталь» и шофер в униформе. Так вот, старик всю свою жизнь был благочестивым евреем. Как вам известно, он посещает миньян почти всегда, когда позволяет погода. Так что для такого человека, как он, естественнее всего отдавать деньги в храм. А Бен? Бен — бизнесмен до мозга костей. А когда бизнесмен решает, что пора заняться благотворительностью, он рассматривает это как сделку. Он покупает кавод, почет, и, естественно, хочет получить за свои доллары как можно больше. Если он потратит свои деньги на строительство какой-нибудь капеллы — скажем, «мемориальной капеллы Горальского», — кто ее увидит? Кто узнает о ней, кроме местных жителей? А вот если, — Шварц понизил голос, — он пожертвует деньги, скажем, на какую-нибудь лабораторию Брэндисскому или даже Гарвардскому университету? Научно-исследовательская химическая лаборатория имени Горальского? А? О ней услышат ученые во всем мире!
В синагоге стало спокойнее — люди начали рассаживаться по местам, в ожидании поглядывая на алтарь. Рабби взглянул на часы и сказал президенту, что можно, наверное, начинать. Оба встали и кивком дали знак кантору и вице-президенту, сидящим по другую сторону Ковчега. Кантор потянул за шнур и раздвинул белый бархатный занавес перед Ковчегом. Когда он открыл деревянные дверцы Ковчега, чтобы показать драгоценные Свитки Закона, прихожане встали.
Президент, глядя в бумажку, назвал имена примерно полудюжины самых уважаемых членов конгрегации. Они вышли вперед, поднялись по ступенькам к алтарю, и кантор вручил каждому из них по свитку. Когда все Свитки были розданы, удостоенные этой чести столпились вокруг кафедры, лицом к конгрегации, и рабби прочитал сначала на иврите, потом по-английски древнюю формулу, традиционно предваряющую начало службы в Йом-Кипур: «С соизволения Всевышнего и с соизволения общины, собранием вышним и собранием нижним, нам разрешается молиться вместе с преступившими Тору».
Кантор затянул печальную, но торжественную молитву «Коль-нидрей». Он должен был произнести ее три раза и закончить, когда сядет солнце и начнется День искупления — Суббота Суббот.
— Ну, как работал микрофон? — спросила Мириам, когда супруги возвращались домой после службы. — Тебе не пришлось надрываться?
— Ни капельки. Я просто говорил чуть медленнее. — Рабби фыркнул: — Зато наш президент был сильно расстроен. Каждый раз, как он поднимался, чтобы объявить имена тех, кто удостоен почести, его было еле слышно. Ритуальный комитет рассылает уведомления с указанием приблизительного времени, но мы немножко запоздали, и получилась некоторая путаница. Мистер Гольдман, который сидел в задних рядах, вообще не услышал своего имени, и Шварц перешел к следующему по списку и сбил весь график. Ты заметила в конце? Когда назвали Марвина Брауна?
— Да, а что случилось?
— Наверное, он тоже не услышал своего имени, но Шварц, вместо того чтобы назвать замену, как он делал весь вечер, продолжал вызывать Брауна — думаю, потому, что с Марвином он особенно дружен и не хотел, чтобы тот остался без почести, хотя пора уже было открывать Ковчег. И в конце концов, после того как он дважды или трижды выкрикнул: «Мистер Браун! Мистер Марвин Браун!» — вице-президент подошел и сам открыл Ковчег. Наш президент, по-моему, чуточку разозлился на него из-за этого.
