— Что ты этим хочешь сказать? — прищурив глаза, спросил полковник.
— Я этим хочу сказать, — чуть приподняв плечи, начала она медленно, — что, собственно говоря, не знаю, являются ли мои убеждения действительно моими или только твоими, которые я отражаю словно зеркало. Ты видишь, дядюшка, что, несмотря на свою молодость, я рассуждаю здраво и вот говорю себе, что ни одна девушка девятнадцати лет не обладает вполне установившимися воззрениями — это значит не собственными, но принадлежащими другому. Может быть, я в двадцать пять лет буду смотреть на тебя как на страшного человека и принимать все это — она распростерла свои руки — как нечто такое, что приводит в содрогание, когда об этом вспомнишь…
— До тех пор, — вставил расчетливый дядя, — ты — мисс Али-Баба, главнокомандующий нашей маленькой армией и очень миловидная молодая дама… Впрочем, Грэгори становится очень неприятен.
Засмеявшись, Кэтти взглянула на дядю.
— В лице Грэгори мир потерял великого бойца, — заметила она. — Какая муха, собственно говоря, его укусила?
— Тише! Тише, дитя мое! — попросил ее дядя. — Наш уважаемый друг наверху, и, во всяком случае, никогда не рекомендуется скверно отзываться о своих сообщниках. Наше призвание, сама знаешь, принуждает нас к известным условностям.
— Как странно все это звучит, — воскликнула девушка, потягиваясь и обхватывая руками колени. — Знаешь ли ты, дядя, я никогда не была способна мыслить, как другие люди, и с самого детства меня привлекало только то, что я отнимала у других. Только это прельщало меня. В пансионе, в Лозанне, где я воспитывалась, до того как возвратилась сюда, все люди, не преувеличивая, казались мне сумасшедшими, несмотря на то, что ты меня предупреждал об их эксцентричности. Все отцы моих соучениц были торгашами, — а это — законный метод, чтобы нажиться за счет своих близких. Но только представь себе монотонность такой жизни! День за днем, год за годом работать без отдыха, без приключений, исключая даже, может быть, редкое развлечение, доставляемое считанным посещением театра или какого-нибудь пикантного развлечения.
— Я даже не подозревал, что такие приключения существуют, — произнес полковник, закрыв глаза и поглаживая усы.
— Еще как! — заметила племянница. — Встречаешь таких господ и кажется — все они принадлежат к категории роботов: «Добрый вечер, мисс», «Мы, наверное, уже встречались», или «Нам, конечно, по пути?»
— И что происходит потом? — забавляясь, спросил полковник, кладя сигарету в пепельницу.
— Я только раз испробовала, — ответила Кэтти. — Это было с одним молодым человеком. Он сказал: «Разрешите вас проводить, мы, кажется, уже встречались», и я позволила ему проводить меня немного. Я ожидала чего-то ужасного, но он говорил только о своей матери и о сложностях в борьбе за квартиру. Он хотел взять меня под руку, но когда я сказала, что это дурной тон, он предложил, чтобы мы встретились в воскресенье. Между тем я узнала о всех его семейных обстоятельствах, о его матери и девушке, которой готов пожертвовать ради того, чтобы иметь возможность продолжать знакомство со мной, и так далее. Он мне также сообщил, что его зовут Эрнст, и что он самый способный и умный человек в их конторе.
— И он, конечно, хотел тебя целовать?
— Думаю, что да, — согласилась она, — но не высказал этого желания. Говорил только, что надо надеяться, что погода будет не дождливая и спросил разрешения написать мне. Я согласилась, но, к несчастью, он забыл попросить у меня мой адрес…
Вдруг она прервала свой рассказ и спросила:
— Отчего Грэгори становится неприятен?
— Мадридское дело не сошло так хорошо, как он ожидал, — объяснил полковник, отводя взгляд.
— Понимаю… И Грэгори взваливает вину на меня?
— Нет, наоборот, — возразил полковник, — полагаю, что он прикончит всякого, кто в его присутствии осмелится произнести хоть одно слово против тебя.
Она, соглашаясь, кивнула и рассеянно посмотрела вокруг.
— Мадридское дело нам не удалось провести должным образом, несмотря на то, что я велела исписать сорок две страницы как на испанском, так и на английском языках. Я проработала над этим целый месяц и, как видишь, напрасно. Почти сто тысяч фунтов угробили мы в это дело только потому, что доверенный Грэгори, сеньор Рабулла, решил, будто ему не нужно строго следовать моим инструкциям. В светло-сером костюме вошел он в вагон, вместо того, чтобы послушать меня и одеться в черное, как мадридцы. Кроме того, он настоял, чтобы из Толедо ехать в Мадрид. Я знала, что местность контролируется французскими и испанскими сыщиками, и что они особенно следят за подозрительно одетыми господами. Рабулла был арестован, и цепь, которую я столь заботливо соединяла, звено за звеном, разлетелась на части. Когда ему, наконец, удалось бежать и приехать в Мадрид, картинная галерея была уже закрыта, и там оставался висеть этот Веласкес… А мы обеднели на сто тысяч фунтов.
— Ты действительно гений, и я согласен, что ты права. О небо! Какую голову надо иметь, чтобы предвидеть все эти мелочи!
— Опытный преступник является также и опытным стратегом, — объяснила девушка, засмеявшись. — И когда что-нибудь не клеится, то обвиняется, конечно, генерал! Два года тому возмутительный Грэгори посвятил одного итальянца в наши планы о почтовом отделении в Ноттингеме и что за этим последовало? Опять-таки неудача.
— Ты совершенно права, — поспешил согласиться полковник, — Толмини тогда испортил все дело.
— И когда его поймали, то он попытался нас всех вовлечь в эту историю, — сказала девушка. — Он, казалось, был уверен, что я ему устроила ловушку. А между тем, я этому идиоту сотни раз повторяла, что почтовыми каретами надо завладеть только после того, как ночная смена явится на работу.
— Но почему ты о нем заговорила? — полюбопытствовал полковник.
— Потому что срок его тюремного заключения подходит к концу, и тогда он станет таким же неприятным, как Грэгори теперь!
— Предоставим мертвым хоронить мертвых, — процитировал полковник. — Ну, а как продвигается новый проект?
— Здесь мы пошли гораздо дальше, нежели ты думаешь. Нужно только еще исследовать несколько дорог, застать врасплох нескольких авантюристов и перерезать много метров проволочных заграждений.
— Гром и молния, Кэтти! Ты должна была стать главнокомандующим! — воскликнул восхищенный полковник.
Она откинулась на спинку кресла, подложила руки под голову и испытывающе взглянула на него.
— Ведь ты когда-то был джентльменом, не правда ли, дядя? — спросила она с присущей ей откровенностью.
Полковник Вестхангер наморщил лоб.
— Теперь ты таковым не являешься, — продолжала она, — не правда ли?
— Но послушай, Кэтти! Я все еще чувствую себя таковым, — изменившимся голосом запротестовал полковник. — К лешему, Кэтти! Как ты однако жестока!
— В известном смысле ты все-таки еще джентльмен, — согласилась Кэтти в раздумье. — Лучшим доказательством этого сложит то, что тебя обижают мои сомнения. Но вот, что я, собственно говоря, хотела сказать: раньше ты действовал из совершенно других соображений. Было время, когда ты смотрел на воровство как на нечто позорное, и грабеж под угрозой смерти считал преступлением. Ты, вероятно, знавал честных мужчин, готовых пожертвовать ради тебя жизнью. И ты сам, должно быть, принадлежал к тем передовым людям, которые бы строго наказали своих солдат, если бы они изменили своему долгу, совершили какие-нибудь мелкие преступления, такие, что сравнительно с твоим выглядели бы точно булавочная головка возле купола церкви святого Павла.
— Я не знаю, почему ты сегодня так много говоришь о прошлом, Кэтти, — огорчаясь, сказал полковник.
С седыми волосами, широкими плечами и молодецкой выправкой, он все еще олицетворял собой представительного господина.
— Я только сравниваю тебя с собой, — сказала она. — Ты обладаешь тем преимуществом, что знаешь обе стороны медали. Так скажи мне, какая из них лучше?
— Какая же по-твоему лучше? — спросил он недоверчиво.
Она бросила в камин свою сигарету.
— Мне кажется, что я отдаю предпочтение нашей жизни, — откровенно сказала она. — Она приятна и захватывающа. Все хорошие, честные люди, которых я знаю, страшно скучны. Но ты мне еще не ответил… Какую жизнь предпочитаешь?
— Ты сегодня в очень странном настроении, — высказал свое мнение полковник, подымаясь и проходя мимо нее. — Ты в самом деле стала праведницей, или с тобой творится что-то неладное?
— Скажи мне, что лучше, — снова спросила она, — быть вором, но свободным, или влачить жалкое существование пленника порядочности?
— Для душевного спокойствия порядочная жизнь лучше, — объяснил дядя. — Нет бессонных ночей, вздрагиваний при каждом шорохе, которые надо подавлять, нет страха перед полицейскими, забот о том, что тебя ждет впереди…
