Ознакомительная версия.
Я взглянула на афишу. Смуглое лицо Тони было повернуто в профиль, рука Ванды лежала на его черных блестящих волосах. Белозубая улыбка, широкие плечи, тонкая талия. На такого женщины должны были вешаться гроздьями.
Стелла тоже покосилась на афишу.
– Когда это случилось с Вандой, я сразу поняла – Моралес пропал. Что он мог без нее? Ну да, была другая партнерша, неплохая даже… Но – оказалась с характером, и абсолютная дура при этом. Через месяц рассорились к черту, он ее избил. Я чуть не на коленях перед ней стояла, чтоб она забрала заявление из милиции! А то посадили бы прямо перед всероссийским конкурсом… – Стелла вдруг выругалась не по-русски и умолкла. Мы растерянно молчали. За окном сыпал снег, в артистической стоял полумрак, который разгоняли лишь красный свет сигареты и тусклая лампочка у стены.
– Ванда просто плакала от него. Сама уже не танцевала, но еще года два его пыталась подгонять. Приходила на концерты, на репетиции… Я ее упрашивала – не ходи, она же мучилась… Не слушала. Ничего не слушала. Один раз она даже вышла с ним на сцену…
– И?..
– И чуть не упала! – лицо Стеллы исказилось. Она с такой яростью прижала сигарету в пепельнице, что раздавила ее в дымящуюся труху. – Он едва ее поймал! Во фламенко все – на ударе, все – на ногах, как можно было делать сапатеадо со сломанными пальцами? Это же, кроме всего прочего, страшная боль! Больше я ее ни разу не выпустила. Но на концерты она всегда приходила. Сидела в зале и смотрела. Бедная моя девочка…
Это вырвалось у нее внезапно и горько. Стелла отвернулась, провела пальцами по лицу. Устало взглянула на нас.
– Тони в прошлом году не допустили к конкурсу «Фламенко де Булерьяс». Знала я, конечно, что он кретин, но что настолько… Принял допинг, какой-то наркотик. Из ансамбля я его вышвырнула в тот же день. И больше не видела.
– Ясно… – пробормотала я.
– Что вам ясно?! – вдруг взорвалась Стелла. – Вы ее подруги – так как же вы не знаете ничего? Ее нет целую неделю, а вы не знаете? Да найдите хотя бы этого грузина, черт возьми, кто он?!
– Это Георгий Барсадзе, – зло сказала я. – Вор в законе.
– Что?! Этого только не хватало… – С минуту Суарес молчала. Затем глухо спросила: – Она впуталась во что-то? Да? Что-то серьезное?
– Мы не знаем. – Что я еще могла ответить? Наступило молчание.
Катька, о которой я совсем забыла, толкнула меня локтем в бок. Я обернулась. Она выразительно постучала пальцем по запястью.
– Стелла Эрнандовна, мы пойдем. Уже поздно.
Суарес проводила нас до дверей артистической.
– Не заблудитесь. Третья дверь направо, лестница. Потом – по коридору, там светло. Не переломайте ноги.
Мы были уже внизу, когда нас снова окликнул резкий голос:
– Когда найдется – позвоните мне! Обязательно! Слышите – непременно! Днем я здесь, ночью – звоните домой!
– Позвоним, – пообещала я. В кармане лежал адрес Моралеса и телефон Стеллы, рядом хмуро сопела Катька, в голове был полный винегрет.
На темной улице хлопьями валил снег. На остановке, кроме нас, не было никого. Троллейбус не торопился подходить, и вскоре стоящая напротив меня Катька была похожа на сердитого снеговика с красным замерзшим носом и в платке с бахромой.
– Чего ты надулась? – глядя в сторону, спросила я.
– И в мыслях нет.
– Я же вижу.
– А раз видишь – чего спрашиваешь? – вдруг огрызнулась Катька. – Сука она, Вандка! Подруга называется! Шесть лет нам врала! Танцует она, как же, выходит в массовке! Звезда наша, блин, незаходящая! И как я сразу не догадалась? Если б танцевала – сидела бы она в нашей богадельне с бумажками, дожидайся! Фря несчастная… Все Бесу расскажу – может, успокоится наконец-то! А то сам из-за этой фифы не женится и другим жить не дает! Ненормальная, ей лечиться надо было, а не налоги собирать…
В том, что Яшка «успокоится», я сильно сомневалась. Тем не менее сказала:
– Не смей.
– Что-о? – Катька повернулась ко мне, сузив глаза. Назревал скандал.
– Ты что, не понимаешь?! Она же психованная! Шесть лет, с ума сойти! И ведь придумывать же все это надо было! Ах, выступаем в ЦДРИ, ах, выступаем в Колонном зале! То-то она нас ни на один концерт не пригласила! А мы, как дуры, уши развешивали! В дурдоме ей самое место, вот так, ага! Интересно, а если бы мы без приглашения явились? Как бы она, прима наша, выкручивалась?!
Катька орала безобразным визгливым голосом, который Бес метко называл «ножом по унитазу». Редкие прохожие недоуменно оборачивались, я морщилась, безуспешно пытаясь вставить хоть слово. Наконец мне это удалось:
– А почему ты к этой психованной на Бесов жаловаться бегала? А?! Ну вспомни, вспомни! А кто ей в коленки плакался, что они тебе жизни не дают? А кто тебе сопли вытирал, когда тебя Пашка Филимонов бросил? Что? Забыла, да?
– Не забыла, – стушевалась Катька. Помолчала, насупилась. – Но все равно же паскудство это, Нинк… Зачем врать было? Перед нами-то чего выпендриваться?
Возразить на это было трудно. В молчании мы доехали до дома, условились созвониться завтра и разошлись.
На кухне царила идиллия: бабуля с Осадчим сидели за столом и, дымя в две сигареты, сражались в дурака. Понаблюдав некоторое время за игрой, я заметила, что бабуля передергивает. Петька явно об этом догадывался, но почему-то строил из себя лопуха и ненатурально удивлялся:
– Что это сегодня не фартит совсем? Софья Павловна, вы меня без получки оставите!
– Мальчик, не везет в игре – везет в любви, – утешала бабуля, лихо прикупая козырей. – Ниночка, ну как? Марсианка наша не нашлась?
– Нет. – Я ушла к себе. Зажгла торшер, вытащила из сумки папку с рисунками, которую утром забрала из квартиры Ванды, и залезла с ногами на диван. Нужно было подумать.
Марсианка, Марсианка… Как вышло, что мы ни о чем не знали? Один за другим мне вспоминались наши разговоры.
– Ванда, можно у тебя переночевать?
– Ночуй, пожалуйста, только меня не будет. Я на концерте.
– Ванда, приходи к нам, мы с мамкой «Наполеон» печем.
– Катька, завтра у меня концерт вечером.
– Вандка, в кино не хочешь? В «Авроре» с твоим Аль Пачино чего-то крутят.
– Бесик, в другой раз, мы программу работаем.
Для чего, зачем ей нужно было обманывать нас – ближайших друзей? Куда она уезжала на самом деле? Связано ли это с найденными рисунками?
Ванда не была верующей, это я знала наверняка. В ее квартире не висело ни одной иконы, она никогда не ходила в церковь. Более того, ее страшно раздражал тяжеленный золотой крест, отягощающий грудь старшего Беса.
– Яшка, как тебе не стыдно, сними. Ты же мелкий рэкетир!
– Какой такой мелкий? – оскорблялся Бес. – Сходи на барахолку, они тебе скажут, кто там мелкий! У меня вся шелупонь на цырлах бегает!
– Неважно. Это грех – для красоты носить крест.
– Не для красоты, а для понта. Отвяжись, а то перстень с печаткой куплю.
Последнее почему-то пугало Ванду еще больше, и Яшка с крестом на время оставался в покое.
Я снова и снова перелистывала листы. Богородицы смотрели на меня внимательно и печально, в темных, неестественно больших глазах стоял укор. Три наброска я, поколебавшись, отложила в сторону. В их чертах виделось что-то неуловимо знакомое. Зажмурившись и сжав ладонями виски, я пыталась вспомнить – что.
Скрипнула дверь, вошел Осадчий.
– Продулся вчистую, – сообщил он. – Шулер твоя бабка.
– Незачем было с ней в поддавки играть. Ты знаешь, который час?
– Знаю. Метро уже закрыто.
– Пешком доберешься, ничего. Шагом марш.
– Нино-о-он… Да я на полу лягу, если у тебя крыша уехала…
– Если у меня что?..
– Ну, Нин! Что ты к словам цепляешься? Смотри, какой там снег!
– Не жми из меня слезу. – Я закрыла глаза, чтобы не видеть жалобной Петькиной физиономии. Откинулась на спинку дивана.
– Сколько мы уже в разводе?
– Нинон, ну что ты, ей-богу…
– Я спрашиваю – сколько?
– Ну, второй год…
– Не второй, а третий. До сих пор бабу себе не смог найти? При твоей-то роже? Дур неоприходованных по улице мало ходит? И покормит, и обстирает, и на водку даст.
– То-то и оно, что дуры, – зло сказал Осадчий. Направился было к выходу, но с порога обернулся. – У этой Суарес были?
– Были. Ничего. – Мне не хотелось обсуждать с ним то, что внезапно выяснилось о Ванде.
– А это откуда? – Было очевидно, что сегодня Осадчий не уйдет. Вернувшись, он сел на пол возле дивана, перетянул к себе рисунки.
– Что это за народное творчество? Вандкины картинки? Она еще и в Христа ударилась?
– Это же Богородица, дурак. – Я вдруг вспомнила о книгах, которые нашлись у Ванды. – Как думаешь, что это ей в голову пришло? И мы ничего не знали… Молчала всегда.
– В тихом омуте черти водятся, – заметил Осадчий. Взял в руки отложенные мной рисунки. – Тебе эти больше всех понравились?
– Нет. Просто не пойму – видела я их, что ли, где-то? Как раз почти вспомнила, когда ты явился.
Ознакомительная версия.
