— Да, это заполняет паузы. Очень здорово, что вы взяли на себя труд поддерживать разговор.
Комиссар пожал плечами.
— Потому что я вижу, что смерть Ленанте выбила вас из колеи, вот и все. Пытаюсь дать вам прийти в себя.
— Скорее не смерть, а встреча с ним через столько лет.
— Это одно и то же.
— Одно другого не лучше. Гнусное место, черт побери! Бывает ли здесь когда-нибудь солнце?
Мы приехали на Итальянскую площадь. Туман подкрадывался подобно подозрительным теням, которые шныряют украдкой по Вокзальному бульвару, цеплялся за ветки деревьев в сквере и на пустыре. В кафе, расположенных вокруг площади, зажглись огни; над застекленной террасой пивной «Розес» замигала неоновая вывеска. Поворачивая на бульвар Огюста Бланки, машины объезжали площадь, шурша шинами по мокрому асфальту.
Наш водила-полицейский Жюль поставил машину в начале улицы Бобило, и мы все направились к гостеприимному бистро. Возможно, после моего рассказа у Жюля появилось желание присмотреть за любителями закосить круассан-другой, и он уселся у стойки, возле которой толпились многочисленные клиенты. Фару, Фабр и я устроились в углу подальше от входа. Рядом были только двое влюбленных, не удостоивших нас и взглядом.
От стойки доносился привычный шум: гомон разговоров, звон стаканов, дребезжание электрического бильярда, сотрясаемого малым, так решительно настроенным на выигрыш, что вероятность штрафного сброса очков не умеряла порывистости его движений. Включился музыкальный автомат, и голос Жоржа Брассенса, поющего «Берегись гориллы», заглушил гам. Может быть, это наш водила устроил себе каникулы. Во всяком случае, Брассенс как музыкальный фон для разговора о старом анархисте — в этом есть некоторая пикантность.
Официант принял заказ и принес аперитив для меня, дымящийся грог для комиссара и минеральную воду для инспектора, на которого, по-видимому, подействовали разговоры о воздержании.
— Не полагается говорить о делах в бистро, — начал Фару, — но я уверен, что интересующее нас дело представляет собой самое обычное нападение, каких совершается множество. Поэтому я могу позволить себе немного отойти от правил, тем более что мне показалось, что вам, Бюрма, требуется подкрепляющее…
Я вяло кивнул.
— Ну вот… — он повертел в пальцах сигарету, — не стоит напирать на образ мыслей Ленанте. Не все ли равно, кем он был — анархистом, фальшивомонетчиком, неудачником и Бог знает кем еще, — ведь уже столько лет он вел себя смирно. — Комиссар зажег сигарету и задымил вместе со мной. — Он не вел активной работы, не входил ни в какие политические или философские кружки. Он устроил себе независимое существование. Как вы думаете, Бюрма, что он делал?
— Не знаю, — сказал я. — Когда-то он был классный сапожник. И шил, и чинил, и все такое прочее. У него была своя лавка?
— У него, наверно, не было средств для аренды приличной лавки. Именно приличной, потому что лавка-то у него была…
— Скорее сарай, — вставил Фабр.
Фару согласился.
— Да, скорее сарай… склад… помещение, которое можно было бы оборудовать под лавку, да вот…
Он презрительно вздернул усы.
— В проезде Отформ…
— Красивое название, — сказал я.
— Да, подходит для сапожника…
— И для шляпника. А где это?
— Между улицами Насьональ и Бодрикур, почти на углу улицы Толбиак. Место, возможно, не более безобразное, чем весь этот сектор, но проезд Отформ какой-то особенно безотрадный, тем более что на уличном указателе он ошибочно назван тупиком, что не побуждает случайного прохожего углубиться в него…
— Да, в таком месте любая лавка вряд ли могла бы процветать. Ленанте, по-видимому, и не пытался экспериментировать. Клиенты бывают такими же тиранами, как хозяева. Идти же в услужение к кому-нибудь…
— Об этом не могло быть и речи!
— Разумеется. Нам известно, что время от времени ему случалось сработать пару башмаков, но основные свои средства к существованию он добывал — догадайтесь, Бюрма, чем? — старьем. Он был старьевщиком, старина. Разумное сочетание ремесел сапожника и старьевщика обеспечивало ему доходы, которых хватало для удовлетворения его скромных потребностей, и полную свободу. Он собирал старый хлам, скупал, перепродавал — словом, неплохо выкручивался. И был сам себе хозяин. Можно сказать, проблем у него не было. Вы видели в больнице его одежду?
— Нет, — ответил я.
— Действительно, в этом не было необходимости. Но если бы вы ее увидели, вы бы убедились, что это очень добротные вещи, а вовсе не те лохмотья, в которых обыкновенно ходят старьевщики.
Так он был старьевщиком! У меня возникла одна мысль, но я попридержал ее для себя. Все тот же вечный индивидуализм анархиста! Однако Фару угадал мою мысль:
— Мы занялись вопросом, не был ли он при случае скупщиком краденого, но я так не думаю. Большинство мелких и крупных скупщиков краденого занесены в нашу картотеку. Ленанте, или, скорее, старьевщик, известный под именем Авель Бенуа, никогда не подозревался в спекуляциях такого рода. Вот так он и жил, свободным и независимым, как поется в песне, не в роскоши, но в довольстве, если учесть, что потребности его были сведены до минимума. Теперь я подхожу к печальному происшествию, положившему конец этой жизни.
Комиссар выбросил окурок и выпил свой грог.
— Три дня назад, ночью, на него напали на улице какие-то парни, арабы, как он сказал, нанесли ему два удара ножом и украли бумажник. Кое-как он добрался до дома и обратился за помощью к соседке, цыганке…
— Соседка она ему или еще кто, — заметил инспектор Фабр, делая фривольный жест.
— Она действительно его соседка, так как живет я лачуге рядом с его сараем. Староват он был, чтобы спать с ней, хотя с этими ребятами без предрассудков ни в чем нельзя быть уверенным…
— Шестьдесят — это не старость, — запротестовал я, думая о своем собственном будущем и о недавнем прошлом Саша Гитри.
— Я говорю не о его способностях, — улыбнулся Фару. — Я говорю о разнице в возрасте. Ей двадцать два. Если округлить, он старше ее на сорок лет.
— Да, конечно. Ну и что эта девица?..
— Помочь ему она не могла, так как он был серьезно ранен, ведь от ран он скончался…
— А я-то думал, что у цыган есть лечебные секреты, бальзамы, заклинания и снадобья!
— Возможно, но эта, кажется, ничего такого не знала. Это современная цыганка, она порвала со своим племенем и сопутствующими атрибутами — бальзамами, снадобьями и секретами. Она кое-как втащила Ленанте в его машину — старую развалюху, на которой ом перевозил свой товар, — и повезла в больницу Сальпетриер. Конечно, там дали знать нашим коллегам…
— Минутку, — прервал я его. — А почему она повезла его в Сальпетриер? Разве нет другой больницы поблизости от этого проезда Отформ?
— Там рядом больница Ланлонг. Но она поехала в Сальпетриер.
— Почему?
— Она никак это не объяснила. Я думаю, что она повезла его в самую известную больницу просто потому, что это название первым пришло ей в голову. Словом, коллеги занялись этим делом и хорошенько покопались у старичка. Он им сразу же показался загадочным, вы понимаете?
— Нет, но это не имеет значения. Продолжайте.
— В этом квартале, старина, где полно арабов и невозможно понять, кто из них за, а кто против французов, полиция внимательно следит за ночными нападениями, особенно если замешаны арабы.
— Ну конечно! В колониальной империи неспокойно. Феллаги и прочее?
— Вот именно. То почитатель Корана бьет морду соплеменнику, балующемуся вином, то…
— Ну прямо как в вашем общежитии вегетальянцев, — усмехнулся инспектор Фабр.
— Не говорите так много, а то разволнуетесь и придется заказать еще одну минеральную воду, — бросил я ему.
Он заткнулся. Фару продолжал:
— …то «сборщики дани» из Фронта национального освобождения берут в заложники и требуют выкуп с какого-нибудь мусульманина — держателя гостиницы или закусочной. К слову сказать, эти деятели из ФНО — мастера ловить рыбку в мутной воде и умеют добывать деньги и другими способами. Они не против простого нападения с изъятием бумажника у пострадавшего.
Комиссар не сказал, что в этом они являются последователями излюбленных идей некоторых анархистов-экстремистов, но было видно, что он так и думает.
— Короче говоря, — продолжал он, — за всем, что касается арабов, мы пристально следим. Ленанте, который еще считался Авелем Бенуа, поскольку в кармане у него обнаружили документы на это имя, был очень слаб и говорил уклончиво, по признал, что напали на него и обчистили его арабы. С другой стороны, коллег неприятно удивила его татуировка «Ни Бог, ни Вождь». Им показалось, что за этим нападением стоит сведение политических счетов, и они отправились покопаться в его лачуге. При этом среди обычного старья обнаружился целый арсенал материалов революционной пропаганды, однако сильно устаревших. Подшивки анархистских газет, давно прекративших свое существование, брошюры, афиши, книжки и тому подобное. Самые свежие — выпуска тридцать седьмого — тридцать восьмого годов, касающиеся войны в Испании. Похоже, что именно тогда прозвонил колокол по его революционной деятельности…
