Саша, вскочив, отпрянул к стене, требовательно спросил:
— Кто там?
Сергей захохотал, засмеялась мелко и Клава.
— Клавдия, иди успокой его. — Клава стала подниматься наверх, а Сергей объяснил: — Батя ее там. Приехал сегодня с Болшева, ну и выпил лишнего. Заснул вроде, а теперь, видишь, проснулся.
— Всего-то я бояться стал. — Саша жалко улыбнулся и вернулся к столу.
— Руки тебе оторвать за этот мешок с рисом! — коротко сказал Сергей. Саша промолчал: говорить было нечего. Спустилась Клава.
— Прямо как ты, Саша, — Сергей вилкой выдернул из непочатой бутылки залитую сургучом картонную пробку, налил стакан, протянул Клаве. — Отнеси.
— А мне пить что-то расхотелось, — признался Саша. Клава пошла наверх. Сергей проводил ее взглядом.
— Ты, верно, крупную шайку тронул, Сашок. Как ни охраняют пути, все равно чуть ли не каждую ночь грабят. Умело орудуют, нахально. На днях вагон американской тушенки, говорят, распотрошили. А ты понимаешь, что такое по сегодняшний день вагон тушенки? Надо полагать, и мешок твой с рисом — оттуда. В милицию обратиться надо.
Саша поднял голову, криво усмехнулся.
— То-то и оно, — продолжил Сергей. — Замазался ты.
— Артура жалко, — вдруг сказал Саша.
— Какого еще Артура? — раздраженно удивился Сергей. — Ты себя жалей, Сашок.
— Его папа с мамой Артуром назвали. А на рынке он под кликухой ходил. Ай ты Пуха, Пуха!
— Еще тебе кого жалко? Может, Семеныча? — ядовито поинтересовался Сергей.
— Нет, Семеныча мне не жалко, — рассеянно ответил Саша.
— Ты о себе думай! Как жить будешь, куда пойдешь? Дорожек, тропинок, тропочек перед тобой — не перечесть. А жизнь одна. Выбирай, Сашок, дорогу, выбирай!
— Ну, я пойду. — Саша поднялся.
— Я провожу? — предложил Сергей. — У тебя заночевать могу.
— Так теперь и будешь при мне вечным стражем? Не надо, Серега. Да и здоровье твое не богатырское.
— Это точно, — горько согласился Сергей.
Сверху опять понеслось:
Дам коня, дам кинжал, дам винтовку свою!
А за это за все ты отдай мне жену!
— Живут же люди! — сказал Саша и направился к дверям.
Дорога от Кочновского по Красноармейской до Малокоптевского переулка короткая. Но преодолевал ее Саша долго. Рывками, бросками, через большие остановки, когда он осматривался, проверял, не следят ли, не целятся ли. Как на войне. Как на фронте.
У себя в комнате Саша закрыл на задвижку окно, закрыл на ключ дверь, потушил свет и поднял бумажную штору. Не раздеваясь, плюхнулся на диван, закинул руку за голову и стал слушать ночь. Проблеяла на путях одинокая "овечка". Зашумел где-то рядом автомобиль и, недолго поурчав на холостых оборотах, снова зашумел и удалился. Тишина. Саша лежал с открытыми глазами.
В темной синеве окна незаметно появилось еле различимое пятно. И слабый звук возник. Кто-то пытался открыть окно. Саша беззвучно вскочил, осторожно повернул ключ в двери, приоткрыл ее и метнулся в коридор.
Он обогнул угол, прижимаясь спиной к стене, угрем вывернулся к палисаднику и увидел неясную фигуру, которая громко барабанила в стекло его окна и звала Аликовым голосом:
— Саша! Саша!
Саша бесшумно приблизился к Алику и спросил прямо в ухо:
— Ты что орешь?
Алик присел от неожиданности и, не оборачиваясь, пришел в себя, обернулся, посмотрел на Сашу гордо и ответил сугубо официально:
— Если ты думаешь, что я пришел мириться с тобой, ты горько ошибаешься: я не намерен возобновлять дружеских отношений.
— Да ну! — картинно удивился Саша.
— Не "да ну", а вот так.
— Так зачем ломишься ко мне?
— Только что приходил отец, и я ему все рассказал. Он хочет тебя видеть.
— Палыч приехал! — неподдельно обрадовался Саша. — Так пусть отдыхает! Завтра поговорим!
— Завтра, то есть сегодня, — уточнил Алик, — он уезжает опять.
— Тогда пошли, — решительно сказал Саша, и они пошли. Саша впереди, Алик — воспитанно — сзади.
По деревянной лестнице они поднялись на второй этаж. Светила синяя маскировочная лампа. Саша вдруг резко оглянулся. На лице его, синем от лампы, был ужас. Алик мгновенно развернулся к опасности и, получив могучий пинок в зад, покатился к межэтажной площадке, глухо считая ступеньки.
— Что здесь происходит? — поинтересовался невысокий складный мужчина средних лет в гимнастерке с отложным воротником, к которой по-довоенному были привинчены два ордена Красного Знамени — боевого и Трудового. То был лихой рубака — командир в отряде Сиверса и армии Буденного, председатель контрольной комиссии Орловского губкома в 1924 году, студент Промакадемии с 28-го года, а уже с 31-го — начальник строительства многих и многих военно-промышленных объектов. Отец Алика и Ларки. И Сашин отец. Даже больше, чем отец. Иван Павлович. Палыч.
— Алик поскользнулся! — охотно объяснил Саша и почувствовал себя до невозможности фальшиво. — Ты такой неловкий, Алик.
Алик уже встал и снизу смотрел, как они обнимаются. Иван Павлович отодвинул Сашу, полюбовался на награды.
— Пошли на кухню, герой. Все спят, поговорить нам больше негде.
В общей на весь коридор кухне, Иван Павлович разжег керогаз, поставил чайник, дождался, пока уйдет принесший хлеб, сахар и банку американской колбасы Алик, спросил Сашу, чинно сидевшего на табурете:
— Так почему же ты все-таки опоздал на трое суток?
— Да билета не мог достать, — беспечно ответил Саша.
— Это ты не мог достать билета? Врешь.
— Ну, тогда как на духу. Загулял.
— Ладно, Сашок. Врать тебе незачем. Милицейское начальство перед тем, как встретиться с тобой, со мной советовалось.
— Вот всегда так, Иван Павлович, — обиженно закончил Саша, — из меня дурачка делаете…
— А ты?
— Что я?
— Сейчас кто из меня хотел дурака сделать?
— Так я же по службе.
— Что же это за служба такая, старших обманывать?
— Я сейчас всех обманываю, Иван Павлович, — тихо и с тоской признался Саша.
— Ой, смотри, Сашок, как бы тебя не обманули. Схлестнулся ты с большими мерзавцами.
— А что мне, отказываться надо было? У милиции на всю Москву одна бригада по борьбе с бандитизмом. Ни настоящей засады устроить, ни крупной операции с серьезной подготовкой провести не с кем и некогда. Мечется этот взвод от одного ЧП к другому. А здесь, вы правильно заметили, большие мерзавцы действуют. Хитрые, злые. Их без связей не зацепишь, без настоящей информации не возьмешь. А я в этом районе и на рынке — свой. Сами небось не забыли, из какой компании вы меня вытащили. Я и перышка не испугаюсь и по фене сботаю. Мне здесь концы искать легче…
— По лезвию ножа ходишь. Ты особо не зарывайся. Это опасно, Саша.
— Я знаю, Иван Павлович.
— Ну и как дела?
— Поначалу вроде сразу за ниточку ухватился. Сейчас запутался слегка.
— А начальство что говорит?
— Не общаюсь пока.
— Ты из себя Ната Пинкертона не изображай. Советоваться с опытными людьми надо, герой-одиночка!
— Так ведут же все время, Иван Павлович!
— Ну-ка расскажи подробнее.
— Не могу, не имею права. Подробнее только в отчетах пишу.
— Ясно. Тогда давай чай пить.
Иван Павлович сполоснул заварной чайник, засыпал чаю и налил кипятку, Вдруг, не оборачиваясь, упершись руками в кухонный стол и глядя в закопченную стену, негромко поведал:
— Ты мне как сын. И потерять тебя здесь, не на войне, для всех нас, для меня, для Алика, для мамы, для Ларки — будет двойным горем.
— Что же это такое происходит, Иван Павлович? Там каждую минуту гибнут люди, да какие люди! А здесь рвань, шпана, подонки спекулируют, воруют, грабят!
— А ты за время, что здесь, где-нибудь, кроме Инвалидного рынка и кабаков, бывал?
— Знаю я, что настоящие люди работают до изнеможения, полуголодные ходят, все отдают тем, кто на передовой. Но эти-то существуют, действуют, процветают!
Иван Павлович положил ладонь на сжатый Сашин кулак.
— Вот говорят: такая война, как наша, облагораживает человека. Верно. Только хорошего в своих задатках человека. А человека с душонкой мелкой, завистливой любая война развращает окончательно. Война, Сашок, доводит видимую ценность человеческой жизни почти до абсолютного нуля. И эта трагическая инфляция дает негодяям ощущение вседозволенности.
Саша встал, прошелся по кухне, подошел к двери.
— Ненавижу! И не будет им от меня пощады!
И хрястнул кулаком в дверной косяк.
— Другого от тебя не ждал, — заметил Иван Павлович и спросил неожиданно: — Когда демобилизоваться собираешься?
— В последнюю очередь. Мне здесь еще долго довоевывать придется.
— Понятно. Альку чай пить позовем?
— Я с ним в ссоре.
— Ну а я позову все-таки.
Втроем они молча и истово — по-московски — гоняли чаи. Напившись, Иван Павлович, глянул на часы:
