Мы удаляемся. Она смотрит нам вслед. Я посылаю воздушный поцелуй. И закрываю за нами дверь.
8
Площадь Конгенс Нюторв залита ярким солнечным светом. Я не сразу завожу машину.
Автомобиль предоставляет родителям единственную возможность поближе узнать своих детей. Лишь когда близнецы сидели, пристегнувшись ремнями, и не могли выскочить на ходу, появлялась возможность немного поговорить с ними о жизни и смерти.
Этому пришел конец, когда им исполнилось девять и они заявили, что теперь сами будут ездить на поездах и автобусах. С тех пор мне приходится довольствоваться случайными, редкими минутами. Как вот сейчас на Конгенс Нюторв. Поэтому я и не тороплюсь включать зажигание.
— Мама. А как у тебя отношения с бабушкой?
Он никогда прежде об этом не спрашивал. Никто никогда меня об этом не спрашивал, даже саму себя я не спрашивала.
Я все-таки завожу двигатель и выползаю в поток машин. Чтобы немного снять внутреннее напряжение.
Встречная полоса забита демонстрантами, тысячей людей, которые, очевидно, идут к Кристиансборгу. Машины останавливаются. Мы встали в пробке.
— Она много ездила на гастроли, — говорю я. — Я не очень часто ее видела.
Он молчит. Но ждет продолжения.
— Однажды я ждала ее возле школы, она обещала заехать за мной, я не видела ее два месяца. Ее все не было. Я стояла у ворот и ждала, школа постепенно пустела, и через три четверти часа я поняла, что она не приедет. Я пошла домой пешком, прошла весь путь до Хавнегаде, где мы жили в одной из квартир театра. Пока я шла, я кое-что поняла. Поняла, что все-таки люблю ее. Несмотря ни на что.
Вереница машин приходит в движение. На некоторых плакатах демонстрантов написано что-то про цены на молоко.
— Что там с ценами на молоко?
Харальд единственный в семье читает газеты.
— Они повышаются вслед за ценами на энергоносители. Выросли на сто процентов. Пока нас не было в Дании.
Мы проезжаем мимо лабораторий компании DONG на Готерсгаде, Геологического института, Института микробиологии, Института Панума, Государственной больницы, филиала Университетской библиотеки, Института Х. К. Эрстеда на Нёрре Алле, Музея естественной истории, Центра физики элементарных частиц на Ягтвай.
Так я ориентируюсь в Копенгагене, город для меня — это рельефная карта, на которой более всего видны естественно-научные организации. Именно на них можно положиться и по ним ориентироваться. Плевать на Фолькетинг, на СМИ и культуру. Плевать на цены на молоко. Но если я в один прекрасный день, вернувшись домой, обнаружу, что Институт Нильса Бора опустел и двери заколочены, то для меня это будет означать гибель цивилизации.
Мы проезжаем мимо станции Сванемёлле, я поворачиваю на мост через железную дорогу. В конце его шлагбаум и будка охранника. Из нее выходит молодой человек в серой форме, не в военной, а в форме охраны.
С тех пор как я была в этом районе в последний раз, здесь всё плотно застроили устремленными в небо пятнадцатиэтажными офисными зданиями. Значит, не только наша семья преуспевает, а и все общество развивается, движется вверх, устремившись в бесконечную вселенную.
На небольшой площадке стоит низкое цилиндрическое сооружение, покрытое блестящими стальными листами. Это один из восьми служебных входов в Копенгагенский коллайдер, который через пять лет, после завершения строительства, станет крупнейшим в мире ускорителем частиц, на десять процентов длиннее и на сорок процентов мощнее, чем Большой адронный коллайдер в ЦЕРНе.
Я достаю свое удостоверение сотрудника Копенгагенского университета. На одном из фасадов замечаю знакомое мне название. Протягиваю охраннику удостоверение.
— Я на совещание по коллайдеру. В компанию COWI.
Он смотрит в свой блокнот.
— В моем списке вас нет.
Он вежливый и корректный молодой человек. Лет на пять старше Харальда. Он стоит на холодном бетоне, и он прекрасен, как фигурист из балета на льду. Под мышкой у него открытая книга. Наклонив голову, я вижу, что это сонеты Шекспира. Имя, которое для вас, может быть, что-то и значит. Только не для меня.
— Можете внести в свой список, — говорю я. — В бальную книжечку. Что скажете?
Румянец проступает сначала под глазами, потом спускается вниз по щекам и исчезает под узлом галстука. Каким-нибудь женщинам было бы интересно проследить, как этот румянец распространяется вниз по его телу.
Шлагбаум открывается. Мы заезжаем внутрь.
Боковым зрением я вижу, что Харальд смотрит на меня. Так, как он прежде никогда не смотрел. И я знаю почему. Он пытается — возможно, в первый раз — посмотреть на свою мать глазами другого мужчины.
— Мама, ты его смутила. Он чувствовал себя неловко.
— Это только внешнее впечатление, — отвечаю я. — На самом деле он жутко польщен.
9
Здание, отмеченное на рисунке моей матери как место работы Магрете Сплид, нисколько не похоже ни на какую академию. Оно выглядит как любое другое офисное здание, возведенное при недостаточном финансировании и слабом понимании того, что если вы сооружаете дом торопливо и не очень тщательно, то он всегда будет мозолить вам глаза, пока не обрушится или его не снесут бульдозерами.
Но на парковке тут не сэкономили, она размером с футбольное поле. Может быть, второй отдел Академии обороны ожидает наплыва гостей?
Если так, наверное, это еще не скоро. На футбольном поле сегодня кроме нашего «пассата», стоит двенадцать велосипедов и экскаватор у ограждения.
Когда мы пересекаем площадь, Харальд слегка сжимает мой локоть.
Это значимый жест. Харальд не очень-то щедр на ласку. Особенно по отношению ко мне.
Пока ему не исполнилось восемь, он не мог не прикасаться к матери. Когда мы вместе смотрели фильм или я читала ему вслух, он всегда поглаживал мою руку. Однажды, когда я забирала его из детского сада, он собрал всех детей, чтобы они посмотрели, какие у меня нежные щеки. Мне пришлось стоять на коленях, пока тридцать детей по очереди осторожно гладили меня, а Харальд наблюдал за нами, серьезный и гордый тем, что может продемонстрировать достоинства своей матери.
Все закончилось в восемь лет. Однажды я протянула к нему руку, как обычно, и он не подошел ко мне, а застыл на месте в полуметре от меня.
Начался процесс. Которому психологи, вне всякого сомнения, найдут какие-нибудь хлипкие объяснения, но безжалостным итогом которого становится день, когда мать в последний раз прижмет к себе своего ребенка. И когда тебе убедительно докажут, что любовь — не глубинное чувство, а дарвиновская иллюзия, существующая для того, чтобы люди и животные заботились о своем потомстве.
Если что и сохранилось между Харальдом и мной, так это редкая и внезапная физическая близость, как вот, например, это пожатие локтя.
Я прекрасно понимаю, в чем причина. Причина кроется в экскаваторе.
Все другие матери и большинство отцов назвали бы его бульдозером, траншею назвали бы ямой и, вероятнее всего, не обратили бы внимания ни на одно, ни на другое.
Но у нас все не так. Харальд вырос с матерью, которая понимает разницу между грейферным экскаватором и тем, мимо которого мы сейчас проходим, и которая уже издалека идентифицировала его как тридцатипятитонный экскаватор «вольво» со стрелой почти в восемь метров, и это означает, что мне не надо заглядывать в траншею, чтобы сказать: здесь укладывают большие канализационные трубы внутреннего диаметра девяносто сантиметров с уклоном не менее двадцати пяти миллиметров на погонный метр, с расчетным сроком службы сто двадцать лет.
Пожатие моего локтя — это безмолвное признание того, что пусть про его мать и всю семью много чего можно сказать, но во всяком случае о внешнем мире ему рассказывали всю правду.
С запада участок огражден проволочным забором высотой пять метров, украшенным сверху двумя нитями колючей проволоки, что во всяком случае свидетельствует о том, что спортивные площадки вооруженных сил не открыты для свободного посещения.
