Кларе было приятно, что Герардо проявляет о ней такое беспокойство. При других обстоятельствах она решила бы, что он волнуется за Сусанну, но теперь она знала, что это не так. Это ее, Клару Рейес, он боялся потерять.
Уль ждал их рядом с небольшим проходом под скрывающим доступ в «Туннель» занавесом. «Мы как будто проникаем под голову Рембрандта», — подумала она. Дорогу указывал слабый электрический свет укрепленных на цоколе лампочек. Но когда проход за ними закрылся, они оказались в непривычной темноте. Уличные шумы тоже исчезли. Слышалось далекое эхо. Клара едва могла различить тень Герардо.
— Подожди немножко. Глаза привыкнут.
— Я уже кое-что вижу.
— Не бойся, проход здесь свободный. Маршрут идет по очень пологому узкому подъему, он обозначен огоньками. Единственное, что нужно делать, — это идти вперед. А когда расставят картины и осветят их софитами светотени, служить вехами будут они. Можешь нащупать веревку ограждения? Держись за нее.
Герардо пошел впереди. Посередине шла Клара. Они медленно шагали по гладкому полу, словно слепые, нащупывая ограждающую дорожку веревку. Она могла разглядеть только ноги Герардо и часть его брюк. Все остальное сливалось с темнотой. Казалось, она идет по ночи мира.
— Как там сзади, все в порядке? — послышался голос Герардо.
— Более или менее.
Уль сказал что-то по-голландски, Герардо ответил ему, и они засмеялись. Потом он перевел:
— Некоторые картины говорят, что от этого места у них мурашки по коже.
— Мне нравится, — заявила Клара.
— Эта темнота?
— Да, честно.
Она слышала шаги Герардо и Уля и шорох — шур-шур — этикеток на щиколотке и на запястье. Вдруг окружение изменилось. Пространство будто расширилось. По-другому зазвучало эхо шагов. Клара остановилась и посмотрела вверх. Словно в пропасть глянула. Она почувствовала сильное головокружение, как будто могла бы оторваться от пола и упасть в завесы купола. Над ее головой голоса тишины переплетались с чернотой. Внезапно она вспомнила слова ван Тисха о том, что не существует абсолютной темноты, и подумала, не захотел ли художник опровергнуть созданием этого «Туннеля» собственное утверждение.
— Это называется «базилика». — Голос Герардо плыл где-то перед ней. — Это первый купол. Он почти тридцать метров в высоту. В другом конце подковы — второй, еще выше. Здесь, в центре, будет стоять «Урок анатомии». Дальше — «Синдики» и «Разделанный вол»; несколько моделей там будут свисать с потолка головой вниз. Сейчас не видно задников, потому что выключены софиты светотени.
— Пахнет краской, — пробормотала она.
— Маслом, — сказал Герардо. — Мы ведь внутри картины Рембрандта. Ты что, забыла? Иди сюда, не отставай.
— Откуда ты знаешь, что я отстала?
— Тебя выдают твои желтые этикетки.
При ходьбе у Клары дрожали ноги. Она решила, что после напряженных дней неподвижных поз ее мышцы отвыкли от нормальной работы, но подозревала, что, помимо того, дрожь вызвана волнением, которое пробуждала эта бесконечная тьма.
— Нам еще довольно далеко до места, где будет стоять «Сусанна», — сказал Герардо. — Смотри, видишь там, вдали, темные балки?
Ей показалось, что что-то там виднелось, хотя, может быть, это было не то, что показывал ей Герардо. Она едва могла различить его указывающую в пустоту руку.
— Мы почти на изгибе подковы. Там будет стоять «Ночной дозор» — впечатляющее монументальное полотно, в нем больше двадцати фигур. А там — «Портрет девочки» и небольшой портрет Титуса, сына Рембрандта. С этой стороны — «Еврейская невеста»… Сейчас мы подойдем к месту, где будет выставлен «Пир Валтасара».
По мере того как они продвигались вперед, Клара заметила в глубине нечто поразительное: бегущие огни, прямолинейных светлячков.
— Полиция, — пояснил Уль из-за ее спины.
Наверняка это был один из патрулей, которые, как говорил Герардо, обходят «Туннель». Они сошлись. Привидения в фуражках и отблески света на значках. До Клары донеслись слова на голландском и смех.
Они снова углубились в заброшенную вселенную.
— Клара, ты веришь в Бога? — неожиданно спросил Герардо.
— Нет, — просто ответила она. — А ты?
— Во что-то верю. И такие вещи, как этот «Туннель», убеждают меня, что я прав. Есть что-то еще, тебе не кажется? Что, как не оно, побудило ван Тисха соорудить это? Он сам — инструмент чего-то высшего и не знает об этом.
— Ага, инструмент Рембрандта.
— Не шути, дружочек, есть вещи выше Рембрандта.
«Что?» — подумала она. Что выше Рембрандта? Она ненароком, чуть ли не бессознательно, подняла глаза. Увидела плотную темноту, сплетенную из тени от света, такого легкого, что казалось, глаза его просто придумали, такого слабого, как тот, что освещает образы в памяти или во сне. Бессвязная масса тьмы.
В этот момент за ее спиной зазвучал голос Уля. Герардо рассмеялся и ответил ему.
— Юстус говорит, что хотел бы знать испанский, чтобы понимать, что мы говорим. Я сказал, что мы говорили о Боге и о Рембрандте. А, смотри… На той стене будет стоять «Христос на кресте», а там…
Клара почувствовала, как пальцы коснулись ее руки. Она покорно подошла к шнуру ограждения. В слабом свечении лампочек виднелись очертания сказочного сада.
— Там будет «Сусанна». Видишь ступени и кромку воды? Вода будет не настоящей, а нарисованной, как и все остальное. Освещение верхнее. Доминирующие цвета — охра и золотистый. Как тебе?
— Просто невероятно.
Она услышала смешок Герардо и почувствовала, как его рука обняла ее за плечи. — Это ты невероятная, — шепнул он. — Самое красивое полотно, над которым я когда-либо работал…
Ей не хотелось задумываться над словами. В последние дни она почти не говорила с Герардо в перерывах и, несмотря на это, как бы странно это ни казалось, чувствовала себя гораздо ближе к нему, чем когда бы то ни было. Она вспоминала тот вечер, когда приезжал ван Тисх, две недели назад, как Герардо нарисовал ей лицо, и как он на нее смотрел, подставляя зеркало. Каким-то необъяснимым образом, думала она, оба художника приложили руку к ее созданию, к наделению ее новой жизнью. Ван Тисх и Герардо оба по-своему создали ее. Но там, где ван Тисх написал только Сусанну, Герардо смог наметить Клару, очертить другую Клару, еще размытую, еще, безусловно, затемненную. Сейчас у нее не было сил оценить глубину этой находки.
Они вышли с другого конца подковы, через темную спину ван Тисха, и заморгали от резкой боли. День был не ярким, напротив: солнце пыталось пробиться через затянувший небо серый покров. Но по сравнению с высшей степенью черноты, из которой они только что вышли, Кларе показалось, что вокруг слепящее лето. Температура была замечательной, хотя ветер дул довольно неприятный.
— Уже почти двенадцать, — сказал Герардо. — Нам пора в «Ателье», на Плантаж, подготовим тебя к подписи Мэтра. — При взгляде на нее его щеки растягивала загадочная улыбка. — Ты готова войти в вечность?
Она сказала, что да.
Завтра. Завтра этот день.
Этикетки касались простыни, от подписи на щиколотке было такое чувство, как от прикосновения руки ребенка: что-то, что не приносит ни боли, ни приятных ощущений, оно просто есть.
«Завтра я начну вечную жизнь».
После сеанса подписей ее перевезли в гостиницу. Рядом с ней постоянно был охранник, даже в номере, потому что теперь она была бессмертной картиной. «И никак нельзя допустить, чтобы бессмертная картина умерла», — весело подумала она.
Все произошло около пяти вечера. Герардо и Уль отвезли ее в «Старое ателье», большой комплекс зданий Фонда в районе Плантаж, и окрасили в одной из кабинок с односторонними стеклами в подвальном помещении. После того как она просохла, на нее надели стеганое платье и перевели ее в зал подписей. Почти все картины «Рембрандта» уже были готовы. Она увидела невероятные вещи: двух моделей, привязанных за щиколотки головой вниз рядом с муляжом вола, полк окровавленных копейщиков, прекрасный кошмар голландских пуританских костюмов и наготу мифической плоти. Увидела Густаво Онфретти, привязанного к кресту, и Кирстен Кирстенсен, распростертую на операционном столе. Впервые встретилась с двумя Старцами из «Сусанны»: первый был очень худым, с блестящими глазами, а второй — величиной со шкаф. Она сразу же узнала первого, несмотря на изменившую его лицо краску, — это был старик, который проходил досмотр в смежной комнате в аэропорту «Шипхол». На них были широкие одежды, а оттенок лица наводил на мысль о похотливости и печеночной болезни. Она едва перемолвилась с ними словом, потому что ее должны были поставить на подиуме в позе ее персонажа: без одежды, пригнувшись у ног Первого Старца, совершенно обратившись в Сусанну, без всякой защиты.
