Она выпила свой кофе несколькими жадными глотками и протянула пустую чашку Патрику. Он поднялся и налил ей еще. Казалось, что привычная процедура питья кофе помогает Вере удерживаться в реальности.
— Иногда я думаю, что молчание оказалось хуже, чем насилие. Мы никогда об этом не говорили, в этих стенах мы не сказали об этом ни единого слова, и, кажется, я только сейчас в первый раз поняла, чем это могло для него быть. Он мог истолковать мое молчание как упрек. Именно это меня сейчас гложет. Он мог подумать, что я обвиняю его в том, что с ним произошло. Мне это раньше никогда не приходило в голову, ни разу, ни на секунду. А сейчас я уже никогда не узнаю, что он думал.
Вера на секунду приоткрылась, и Патрик увидел ее без привычной сдержанной маски, но потом Вера пересилила себя и продолжила. Патрик мог только представить себе, сколько сил ей на это потребовалось.
— С годами у нас выработалось что-то вроде равновесия. Хотя жизнь была жестокой к нам обоим, мы всегда знали, что мы есть друг у друга. Мне стало известно, что он встречается с Алекс и что у них какая-то особая тяга друг к другу, но я все же считала, что мы сможем продолжать жить так, как жили всегда. А потом Андерс начал говорить, что Алекс собирается рассказать о случившемся тогда с ними, что она хочет вычистить шкафы и вытащить оттуда все старые скелеты. Он, по-моему, так и сказал. Глядя на него, можно было подумать, что ему все это безразлично, но меня словно током ударило. Все бы переменилось. Ничего бы не остаюсь прежним и по-прежнему, если бы Алекс раскрыла старые тайны после стольких лет. Что бы тогда произошло? И что бы люди сказали? И потом, хотя Андерс и сделал вид, что его это не трогает, я его слишком хорошо знача и поэтому сразу поняла, что он так же, как и я, не хочет, чтобы Александра все это рассказывала. Я знаю, точнее, знала своего сына.
— И ты решила пойти к ней.
— Да, вечером в ту пятницу я пришла к ней: я надеялась, что смогу ее убедить, заставлю понять, что она одна не может принимать окончательное решение, которое касается нас всех, но она не поняла. — Вера горько улыбнулась. — Нет, она не поняла.
Вера уже выпила вторую чашку кофе, в то время как Патрик справился только с половиной первой. Вера просто отставила свою чашку в сторону и сложила руки на столе.
— Я попробовала ее убедить. Я объяснила ей, как трудно будет Андерсу, если она обнародует то, что случилось. Она посмотрела мне прямо в глаза и заявила, что я думаю о себе, а не об Андерсе. Она еще сказала, что Андерс поймет, как это хорошо и правильно, когда все это наконец выйдет наружу, и что он никогда не просил нас молчать. И потом еще добавила, что я, Нелли, Карл-Эрик и Биргит совсем не думали о них, когда решили сохранить это в секрете, и что мы просто хотели и были заинтересованы в том, чтобы, как она сказала, это не замарало нас. Ты можешь себе представить такую наглость?
Ярость, которая на долю секунды зажглась в глазах Веры, пропала так же быстро, как и появилась. Ее глаза опять стали остекленевшими и безразличными. Вера монотонно продолжала:
— Во мне прямо что-то взорвалось, когда она мне сказала такую неслыханную вещь, что я не имела права делать то, что сделала для моей единственной радости — Андерса. Я почти слышала, как у меня внутри что-то щелкнуло, и потом я просто действовала. Без единой мысли. У меня в сумке лежало мое снотворное, и, когда она пошла на кухню, я положила таблетки в ее бокал с сидром. Алекс налила мне бокал вина, когда я пришла, и, когда она снова вернулась из кухни, я притворилась, что все поняла и приняла, и предложила в знак дружбы поднять наши бокалы, прежде чем я уйду. Она, видимо, была мне за это благодарна и составила компанию. Через некоторое время она заснула на диване, но я еще не знала, что буду делать дальше. Снотворное было временным решением, но у меня появилась мысль представить это как самоубийство. У меня при себе оказалось слишком мало таблеток, чтобы доза была смертельной, и единственное, что мне пришло в голову, — перерезать ей вены. Я знала, что многие делают это в ванне, и мне показалось, что это хорошая и вполне осуществимая идея.
Голос Веры звучал монотонно, словно она рассказывала о каком-то незатейливом будничном событии, а не об убийстве.
— Я сняла с нее всю одежду. Мне казалось, что я смогу ее донести, потому что у меня сильные руки после стольких лет уборки, но обнаружила, что это невозможно. Вместо этого я перетащила ее в ванную комнату и перевалила в ванну. Потом я порезала ей обе руки там, где пульс, бритвой из шкафчика в ванной. Я убирала в этом доме раз в неделю много лет, поэтому все знала и хорошо ориентировалась. Я вымыла стакан, из которого пила, вышла, заперла за собой дверь и положила запасной ключ на место.
Патрик был потрясен, но заставил себя говорить спокойно.
— Ты понимаешь, что сейчас должна пойти со мной. Надеюсь, мне не надо звонить и вызывать подмогу, или как?
— Нет, тебе это не понадобится. Могу я только собрать кое-что из вещей, чтобы взять с собой?
Он кивнул:
— Да, бери то, что надо.
Она поднялась, стоя в дверях, повернулась и посмотрела на него.
— Откуда я могла знать, что она беременна. Конечно, я видела, что она не пьет вино. Я об этом подумала, но понятия не имела из-за чего. Может, у нее была повышенная чувствительность к алкоголю или она собиралась выходить из дома и куда-нибудь ехать на машине. Откуда мне знать. Это просто невозможно, верно?
Голос был умоляющим, и Патрик молча кивнул. Со временем он, конечно, расскажет ей, что это не был ребенок Андерса, но сейчас не осмеливался нарушить баланс в том признании, которое она ему сделала. Есть еще другие, которым она должна рассказать свою историю до того, как они смогут закрыть полностью дело Александры Вийкнер. Но Патрика что-то беспокоило, его интуиция говорила ему, что Вера по-прежнему рассказывает не все.
Сев в машину, он достал свою копию письма, оставленного Андерсом как последнее послание миру. Он медленно прочитал написанные Андерсом строчки и еще раз почувствовал, насколько сильна боль, которая выплеснулась на него с бумаги.
Я часто удивлялся иронии моей жизни. Как так вышло, что своими руками я создавал красоту и при этом все остальное становилось лишь грязью и разрушением. Поэтому последнее, что я сделаю в этой жизни, — уничтожу свои картины. Чтобы в моей жизни появилась логика и последовательность. Оставить после себя лишь дерьмо, чтобы не казаться более сложным человеком. Я этого не заслужил.
На самом деле я очень простой. Единственное, чего я желал, — это избавиться от нескольких месяцев и событий в моей жизни. И мне думается, хотел не так уж и много. Но может быть, я заслужил то, что получил. Наверное, я сделал что-то ужасное в прежней жизни и мне пришлось расплачиваться в этой. Хотя, наверное, это не играет особой роли. Но все же было бы интересно узнать, за что в таком случае я заплатил.
Вы, может быть, хотите спросить, почему я выбрал именно этот момент, чтобы оставить жизнь, которая так долго была лишена смысла? А почему, вообще говоря, чтобы сделать что-то, люди выбирают какое-то определенное время? Любил ли я Александру настолько сильно, что жизнь потеряла смысл? Это одна из причин, которые можно принять. Честно говоря, я и сам толком не знаю. Я давно думаю о смерти как о старом друге, но в первый раз почувствовал, что готов. Смерть Алекс предоставила мне возможность освободиться. Она всегда оставалась недосягаемой, и сквозь ее скорлупу было просто невозможно пробиться. Ее смерть неожиданно широко открыла передо мной ту же самую дверь. Я все давно упаковал и давно готов, просто надо шагнуть.
Прости меня, мама.
Андерс * * *
Он никак не мог избавиться от привычки вставать рано или, как некоторые сказали бы, среди ночи. Но на этот раз эта его привычка сулила кое-что новое. Свеа не прореагировала, когда он поднялся в четыре часа, но для большей надежности он тихонько спустился вниз по лестнице с одеждой в руках, а не стал одеваться в спальне. Эйлерт оделся в тишине гостиной, а потом достал дорожную сумку, тщательно запрятанную в самой глубине шкафа. Он планировал это месяцами и ничего не хотел оставлять на волю случая. Сегодня первый день его новой жизни.
Машина завелась с первой попытки, несмотря на холод. И в двадцать минут пятого он отъезжал от дома, в котором жил, оставляя у себя за спиной пятьдесят лет. Он неторопливо ехал через спящую Фьельбаку и не прибавил газу до тех пор, пока не проехал старую ветряную мельницу и не повернул в направлении Дингле. До Гётеборга было примерно двадцать миль, значит, примерно столько же до аэропорта Ландветтер, и он мог позволить себе не торопиться. Самолет в Испанию вылетал в восемь часов.
Наконец он мог зажить такой жизнью, какой хотел.
Он долго это планировал — несколько лет. Возрастные болячки беспокоили все больше с каждым годом, но еще сильнее росло раздражение от жизни со Свеа. Эйлерт считал, что заслуживал лучшего. По Интернету он нашел маленький пансионат в крошечной деревушке на побережье Испании, чуть дальше от пляжей и привычных туристских маршрутов, чем остальные, с приемлемой поэтому ценой. Он послал имейл и получил ответ, что он может жить там круглый год, если захочет, и в этом случае владелица пансионата сделает ему еще скидку. Много времени ушло на то, чтобы собрать деньги под неусыпным оком Свеа, которая следила за всеми его делами и поступками. Он подсчитал, что денег ему хватит примерно года на два, если жить экономно, а потом он, наверное, что-нибудь придумает. Сейчас ничто не могло повлиять на его решение.
