все это время.
Юхан внимательно посмотрел на нее.
– Я тебя понимаю, Молли Блум, – сказал он наконец. – Ты, кстати, неплохо зашифровалась. Я весь Интернет перерыл. Так что был благодарен, когда ты представилась на вилле в Стэкете.
– Я против того, чтобы кто-то умирал здесь, Юхан, – продолжила Блум. – Ты не умрешь, мы не умрем. И мама не умрет.
Она бегло взглянула на Матильду, чье гладкое лицо сделалось совершенно пунцовым. Только изредка поблескивали белки глаз.
– А как вписывается в твой план девушка с родинкой в форме сердечка? – спросил Бергер. – Серию убийств топором ты собирался увенчать Конни Ландином, а серию пляжных убийств – твоей матерью, причем пятого июля, в годовщину того события, которое так потрясло тебя. А несчастная девушка в криокапсуле? Что ты с ней собирался сделать?
– Я ее любил, – спокойно ответил Юхан.
– Любил? – воскликнул Бергер.
– Ее звали Квивой. Она была последней жертвой моего отца в Швеции. Мне было тринадцать, когда я мельком увидел ее во дворе Фабрики августовским днем. Лучше бы я ее не видел. Она была безгранично красива.
– И что вы должны были? Умереть вместе?
– Думаю, алгоритм вы уже поняли. После операций отец сохранял самые ценные экземпляры, замораживая их на будущее. Они были тщательно подобраны по генетическому составу, и их можно было использовать как депо для трансплантаций органов моему отцу и моей дорогой матушке. Он оставил их в Швеции под присмотром верного охранника, обеспечивающего круглосуточный контроль. Охранник этот недавно скончался. Когда мы, сыновья, подросли, отец начал поручать нам периодически ездить туда, следить за поддержанием криоцистерн. Таким образом я освоил процесс разморозки и заморозки, включая замену специальной жидкости в сосудах жертв на их собственную замороженную кровь, и наоборот.
– И как это связано с Квивой?
– Я собирался отметить годовщину пятого июля, всадив специально подобранный бородовидный топор в череп Конни Ландина и совершенно обычный «Fiskars» – в голову матери. Тот самый топор, что остался на Фабрике. Потом я собирался перенести оттаявший труп Квивы на песчаный пляж в центре Стокгольма – Лонгхольмсбадет, если вам интересно – и лечь рядом с ней, взять ее за руку, попросить прощения за все бесконечное зло, причиненное нашей семьей, а потом умереть вместе с ней, застрелив нас обоих одним выстрелом из снайперской винтовки. Таков был план.
– Но что-то пошло не так. Что произошло?
– Я понял, что надо торопиться, мне пришлось спешно покинуть Фабрику, а ее оставить там. Это было тяжелое решение. Что они сделали с Квивой?
– Застрелили ее, – ответил Бергер. – Расстреляли всю цистерну. Три выстрела в грудь. Она выпала и осталась гнить на полу, голая и обезображенная. Надеюсь, ты доволен собой, Юхан.
Юхан Дальберг закрыл глаза, и они поняли, что могут застрелить его в любой момент. Возможно, он на это и рассчитывал. Однако его пистолет был по-прежнему плотно прижат к виску Матильды, и никакого способа разрешить ситуацию мирным путем не предвиделось.
Бергер попытался зайти с другой стороны.
– В каком-то смысле все твои убийства даже кажутся простительными, Юхан. Половина – убийства из милосердия, половина по заслугам. Но есть одно исключение. Зеленый «Сааб» с номером ZUG 326. Восемнадцатилетний парень по имени Лукас Гранберг и шестнадцатилетняя Делал Нури. У них вся жизнь была впереди. Ты застрелил их на шоссе. Этому нет прощения.
– Знаю, – удрученно произнес Юхан. – Это было непростое решение. Но они чуть не разрушили мой план.
Бергер покачал головой.
– Ты сам-то себя слышишь? Слышишь, конечно.
Юхан закрыл глаза и кивнул.
– Полагаю, Квива была ирландкой, – пробормотал Бергер.
– Да, так и говорили, а потом я сам нашел имя в Интернете. Я даже не знаю, чем она пригодилась отцу и этому чудовищу, моей матери, которую я сейчас прижимаю к груди, чтобы почувствовать хоть какую-нибудь чертову реакцию, не связанную с пластической хирургией.
– Значит, Квива была последней? – поспешил спросить Бергер.
– Потом мы переехали в Штаты. Там все продолжилось, только на профессиональном и законном уровне. А то, что совсем вне закона, они оставили в Швеции, на Фабрике – приберегли, чтобы вернуться «на пенсии». Но вы должны кое-что для себя уяснить – я не убивал никого из тех людей на пляжах, кроме отца. Их убил он. Они уже были мертвы, пусть и не клинически. Убийца был уже мертв, когда были убиты его жертвы.
В его высказывании читался явно смакуемый каламбур. Как будто в этом и заключался главный смысл произошедшего.
Умерший продолжил убивать.
– Наша теория о том, что кто-то из братьев вступил в конфликт с будущим покупателем, верна? – спросил Бергер. – Кто-то из вас препятствовал сделке? Запросил больше денег?
– Насколько я понимаю, да, – кивнул Юхан. – И Майк, и Фред хотели больше. Думаю, тогда они и приняли решение просто-напросто уничтожить нас всех и вложить всю власть в гладкие и нежные ручки моей матушки.
– Как же вы осмелились вчера собраться в Стэкете? Разве вы не подозревали, что эти монстры следят за вами?
Юхан рассмеялся.
– Я вас умоляю, конечно, подозревали. Но Майк был не только прожигателем жизни, он еще отлично разбирался в технике. Он нашел две камеры, которые они установили на вилле, и замкнул их, а затем постоянно контролировал ситуацию со своего вечного планшета.
Кивнув, Бергер продолжал:
– Все-таки хотелось бы вернуться к той ночи. Сколько тебе тогда было лет, Юхан? Десять?
Он покачал головой.
– Тринадцать. Эрьяну было десять, Фреду девять, Микке семь. Черт возьми, семь лет, и этот ублюдок запускал скальпели ему в мозг.
– Скальпели?
– Для нашего же блага, – произнес Юхан с кривой улыбкой. – Помню, какую безграничную ненависть я ощущал, когда мне удалось посмотреть в сторону. Там сидел Эрьян – я в жизни не видел такого напуганного и беспомощного лица. Он был, несомненно, самым чувствительным из нас всех, та ночь сломила его, сделала его преступником. Сейчас, прокручивая все это в памяти, я понимаю, что именно тогда, когда я увидел лицо несчастного Эрьяна на пляже, я подсознательно решил, что должен убить отца. Мне было тринадцать лет, и судьба моя была предопределена.
– Но каковы были результаты хирургического вмешательства на пляже?
– Чисто формально этот гад был прав. Когда раны зажили, нам стало гораздо проще доставать до оранжевого камня. Мы могли дольше плавать под водой, задерживать дыхание, стали быстрее думать и лучше планировать. Но у нас появилась дрожь, стало сложно сдерживать эмоции и сосредотачиваться, строить отношения с людьми и любить. Не говоря уже о немыслимый нервозности. И неумении верно оценить ситуацию. На Эрьяна та ночь повлияла сильнее, чем на других.
