Он замер, похолодев, ожидая сигналов тревоги и разоблачения; его руки и ноги онемели, он чутко вслушивался, затаив дыхание. Бежать? Но все было тихо, и он отважился на следующий шаг – осторожно просунуть руку в дыру и отпереть дверь.
Он тихонько проскользнул в дверь, еще на пороге зная, что поступает дурно, как никогда, но что сделать это он должен и ничто в мире и в нем самом его не остановит. Страдание придавало ему необыкновенную бодрость – после недель вялости и смятения он чувствовал полную ясность мыслей, чутко воспринимал каждый звук, владел каждым мускулом, каждой своей косточкой или веной. Он находился в доме, где жена его лежала с другим. Это стало движущей силой, вектором его движения, точкой, где скрещивались желания, тем моментом, когда мужчина ощущает в себе мстительную силу и способен навязать миру свою волю.
Вот и кухня. Как она изменилась – свежевыкрашенная, жилая, полная кухонной утвари. Как здесь уютно, в этом гнездышке, тихой гавани, и все благодаря Дженис. Он оглядел остатки, видимо, роскошного ужина. И замер. На кухонном столе он заметил немецкий шоколадный кекс – печь его Дженис была великая мастерица. Ее кекс, так им любимый! Найдя на столе желтый разделочный нож, он, роняя крошки, отхватил себе кусок и с жадностью заглотал его, пихая в рот прямо руками. Он был так голоден. А тут глазурь, шоколад. Он затолкал в рот второй кусок. Вкус был знакомый – потрясающий вкус. Шоколадный кекс Дженис удавался на славу, и она это знала. Они ели его за столом, когда принимали гостей, она пекла его для родителей Питера, в подарок друзьям, каждый год она пекла его Питеру в честь дня его рождения. Они любили друг друга, еще чувствуя во рту этот вкус, вкус шоколада мешался со вкусом ее тела. Питер сунул нож в свой второй карман.
Теперь он направился к лестнице, откуда неслись звуки музыки – кажется, джазовой, доносившейся со второго этажа. Лестница была выстроена из широких дубовых досок, пригнанных друг к другу, гладких и кое-где просевших от времени. Дерево скрипнуло, а когда оно скрипнуло во второй раз, он замер, невольно, каким-то шестым врожденным чувством ощутив дух этого дома, представив себе, как поднимались и спускались по этой лестнице дамы-квакерши со свечами в бронзовых подсвечниках в руке, метя длинными, мышиного цвета шерстяными юбками эти ступени, в то время как внизу дожидавшиеся их черные рабы ели суп, беседуя о Канаде, как поднимали головы, отрываясь от мисок, при малейшем звуке. Затем, через девяносто лет, здесь спали по трое в одной комнате итальянские иммигранты, радовавшиеся, что война далеко, в Европе, а здесь доки и железнодорожные депо так нуждаются в рабочих. Он рискнул сделать еще шаг, ступая на цыпочках.
Сверху лился хриплый голос Луи Армстронга, романтичная задушевность, труба, обаятельная улыбка. За музыкой он уловил звуки разговора. Дверь в комнату Дженис была открыта. Там было темно.
– Ну а что мы будем делать, когда этого дома лишимся? – спросил Джон Эппл.
– Найду что-нибудь поблизости, по соседству.
Минутная пауза, заполненная последними тактами Армстронга. С бесконечной осторожностью Питер опустился на верхнюю ступеньку лестницы, он сдерживал дыхание, еще пахнувшее шоколадом. Одежда его промокла от пота, он часто дышал, но, одержимый манией тишины, сдерживал дыхание. К тишине он стремился каждым своим натянутым нервом. Пригнувшись, он крался по половицам, пока не очутился в пяти шагах от пары. Пока он приподнимал полы пальто, чтобы ненароком не стукнулся об пол револьвер, в спальне щелкнул проигрыватель и диск перестал крутиться.
– Видела сегодня моего адвоката, – сказала Дженис.
– М-м-м?…
– Он говорит, что Маструд слишком тянет по поводу всего.
– Он что, плохой адвокат?
– Нет, причина, возможно, в Питере. Он очень занят делом, которое ведет. Позавчера я видела его по телевизору, в новостях.
– Да, – равнодушно отозвался Эппл, явно не хотевший признавать значение Питера.
– Видела я и парня, которого обвиняют в двух убийствах. – Судя по тону, Дженис сочувствовала Каротерсу. – Вид у него был такой испуганный. На его месте я бы тоже испугалась. Представляю, как Питер разделает его под орех. Мне ли не знать. Питер может быть таким злобным. Он все из него вытрясет и потребует смертного приговора.
– Я не сторонник смертных приговоров.
– Как и я. Возможно, это одна из главнейших проблем, Джон. – Голос ее звучал печально, задумчиво, словно она горевала, сокрушаясь о собственной своей ограниченности. – Сейчас Питер, должно быть, дома разрабатывает план, как бы вернее послать на смерть этого несчастного.
Питер злорадно усмехнулся про себя.
– Знаешь, – ласково успокаивая ее, заговорил Эппл, – когда-нибудь ты оглянешься, вспомнишь об этом…
– Ты прав, Джон. Просто мне бы хотелось…
Раздался шелест простынь.
– Х-м-м?… – вопросительно произнес Эппл.
– Как приятно.
Тишина и в ней звуки по нарастающей.
– Опять? – с шутливым удивлением воскликнула Дженис. – Ты прямо какой-то мистер Энерджайзер!
Трахаться во второй раз – в первый раз они этим занимались, когда он бегал вокруг дома и стучал в дверь. Неудивительно, что они его не слышали. Так этот человек будет спать с его женой во второй раз в его, Питера, присутствии?
– Да. – Звуки были непередаваемо характерными: обрывки слов, прерывистое дыхание. Питер зажмурился. Скрипнула кровать.
– Вот… пониже спустись, – говорил Эппл. – Так.
Послышались ритмичные поскрипыванья. Питер уставился в стенку перед собой. Посмеет ли он встать и войти в комнату, чтобы все это увидеть? Сможет ли он это сделать? Сделать им или себе? Он желал это увидеть, разве не так? О господи, конечно! Увидеть, проверить, вытерпит ли или не сможет. Ощутить силу собственного гнева. Разве не к этому он стремился? Дженис было сейчас хорошо, кровать скрипела все сильнее, быстрее. Дыхание Дженис участилось, голос ее бормотал отрывистые междометия, вот они, ступени лестницы. Питер научил ее этим звукам. Разве не ему они принадлежат? Эппл издавал какие-то свинские стоны, рычал и похрюкивал. Кровать скрипела как бешеная, готовая развалиться на части. Господи, я так любил с тобой трахаться, Джени! Он чуть не плакал. И вдруг с решительностью сумасшедшего Питер выхватил из кармана револьвер и, вытянув руку, прицелился в сторону комнаты, кивая в такт происходившему за стеной, быстрее, быстрее, а потом он направил дуло на себя, даже коснулся собачки и, прищурив правый глаз, заглянул внутрь, в самое дуло, в крошечную черную дырочку в дюйме от него, думая, не может ли револьвер выстрелить самопроизвольно – ведь это был дешевый револьвер, возможно, даже дефектный, бракованный. Он вслушивался, думая о том, услышит ли выстрел и почувствует ли пулю, которая размозжит ему череп, он вслушивался в то, как начала корчиться в сладострастных судорогах Дженис, когда каждый хриплый вздох говорил о наслаждении, смыкающем веки своей силой, о полном, нескончаемом наслаждении; он видел, чувствовал ее, он вкушал ее, и он не мог вынести того, что другой заставлял ее издавать эти звуки. Уронив револьвер обратно в карман, он встал и ступил в дверной проем. Простыни были сброшены, и волосатый мускулистый зад Джона Элпла ритмично вздымался и вновь опускался, быстро-быстро; ноги Дженис были приподняты и согнуты в коленях. Стоны Эппла вдруг стали выше, перейдя в повизгивания, и Питер вспомнил эти звуки.
– Прекратить! – рявкнул Питер, и бешенство этого выкрика заполнило всю комнату.
Дженис закричала. Пара неловко расцепилась, они хватались за простыни, пытаясь прикрыться. Питер, щелкнув выключателем, зажег бра.
– Питер! – вскрикнула Дженис.
Он нависал над ними – фигура в темном пальто. В совершенном ужасе они ловили ртом воздух.
– Дженис, – прошептал он, медленно и четко выговаривая слова, – мне надо с тобой поговорить. Немедленно.
– Эй! – прохрипел Эппл. – Так это ты там перед домом стоял? До ужина?
Дженис взглянула на Питера:
– Ты был здесь?
Он кивнул.
– Был все это время? Зачем, Питер?
– Дженис, – сказал он. – У меня большие неприятности. Я должен с тобой поговорить. Сейчас же.
– О, Питер… – Она натянула ночную рубашку, которая, скомканная, валялась возле кровати. Одевалась она торопливо и смущенно, под простыней, и так же одевался и Эппл, судорожно боровшийся с непокорной рубашкой и шортами. На лице Дженис была заметна нескрываемая тревога за него, участливость. Он был отчаянно взволнован, и сцена была самой трогательной – печальной, опасной для обоих, но трогательной. Глаза ее словно говорили с ним – ты знаешь, что это невозможно.
– Отправь этого типа домой, пока мы…
– Не могу. – Она замотала головой.
Джон Эппл поднялся, готовый вмешаться и изменить ситуацию. Питер быстро сунул руки в карманы.
– Слушай, если она не хочет, чтобы ты остался, значит, ты должен уйти.
