Ознакомительная версия.
— Скажи-ка мне…
Его жена вошла в ванную и взяла висевший за дверью халат. Грацци посмотрел на нее в зеркало, держа бритву у щеки.
— Чего ради станет женщина помечать буквой свое белье?
— Может быть, она отдавала его в стирку?
— Это начальная буква ее имени. А потом, разве женское белье отдают в стирку? Как ты считаешь?
Сесиль считала, что не отдают. Она подошла к зеркалу, мельком взглянула на себя, поправила волосы.
— Не знаю. Есть женщины, которые украшают вышивкой все свое белье. Бывают такие.
Он объяснил, что это не вышивка, а лишь маленький квадратик материи, пришитый с изнанки. Когда он жил в интернате в Ле-Мане, мать пометила так его пижамы, полотенца, все его носильные вещи. Но у него была цифра. Он и сейчас еще помнит ее: 18.
Сесиль не знала. Сказала лишь, что на то должна была быть своя причина. А может, у нее просто такая мания… Как бы то ни было, малыш скоро проснется. Он плохо ест последнее время. Нехорошо, если трехлетний ребенок никогда не видит отца за столом. Будет ли Грацци обедать сегодня дома?
Он пообещал вернуться к обеду, он думал сразу и о малыше, который стал плохо есть, и о Жоржетте Тома, которая по вечерам при свете настольной лампы пришивала эти маленькие буковки к отделанному кружевами белью.
* * *
Он сел в автобус, приходивший обычно пустым из Аи-ле-Роз, но не вошел в салон, а остался стоять на площадке, чтобы выкурить свою первую сигарету. У Орлеанских ворот в девять часов утра жизнь текла как бы замедленным темпом, но небо уже прояснилось и улицы казались куда более нарядными, чем в Баньё.
В 38-м автобусе он уже предпочел сидеть. На остановке «Площадь Алезии» витрина фирмы «Прожин» напомнила ему, что утром он должен встретиться с человеком, позвонившим ему накануне. Как его зовут? Кабур. Быть может, Габер уже отыскал остальных. Актрису Даррес. И Риволани. В справочнике Боттена оказалось всего лишь два Риволани.
Грацци представил себе, как до самой полуночи Габер звонит по всем телефонам, просит извинить его, пускается в объяснения, попадает в неловкое положение, и все лишь для того, чтобы сказать, когда Грацци придет:
— Ничего нового, патрон. Семьдесят три телефонных звонка, двенадцать раз меня посылали ко всем чертям, два раза напоролся на сумасшедших, один раз меня здорово обругал бакалейщик, который начинает работать на Центральном рынке в четыре часа утра, так что ты представляешь, для него разговор с полицейским в одиннадцать вечера…
* * *
— Я отыскал троих, патрон, — сказал Габер.
И часа не прошло, как он проснулся, а уже сидел свежевыбритый, раскрасневшийся от холода на краешке стола, но не своего, а Парди, молчаливого корсиканца, работавшего всегда без помощников, только накануне закончившего дело об аборте.
Войдя в помещение, Грацци снял пальто, помахал рукой двум дежурным инспекторам, которые курили у окна, обсуждая последние футбольные новости. У одной из дверей, устремив перед собой застывший взгляд, в куртке, без галстука, держась очень прямо, сидел мужчина в наручниках.
Не отрывая глаз от своей излюбленной головоломки (плоской металлической коробочки, по которой он указательным пальцем передвигал фишки с цифрами, отчего начинала кружиться голова), Габер сообщил, что спать он лег после полуночи, что государство потеряло еще несколько тысяч франков, которые пришлось потратить на телефонные разговоры, и что человеческая глупость не имеет границ.
— Кого тебе удалось найти?
— Сперва нашел актрису. Телефон не отвечал. Пришлось обзвонить около тридцати ресторанов, чтобы отыскать ее. Нашел ее «У Андре». Ты не представляешь, как разыгрывается аппетит, когда звонишь по телефону в ресторан. Слышен стук ножей, звон бокалов. С ума сойти.
— А еще кого?
— Риволани. Он шофер грузовика. Я разговаривал с женой. Он ездил в Марсель, у него случилась поломка, когда оставалось всего километров двадцать до города. Он оставил грузовик в гараже в Берре, а сам вернулся домой на поезде. У жены премиленький голосок.
— А кто третий?
— Третья-женщина, полка действительно была занята.
— Гароди?
Габер, завершив наконец свою головоломку, смешал все фишки и тут же снова принялся за нее. Его светлые, аккуратно причесанные волнистые волосы, как у актера-первого любовника во времена оккупации, еще были влажными на висках. Он сидел в своем коротком бежевом пальто с капюшоном, «дафлкоте», как он говорил на английский манер, в кашне из шотландки, «которое действительно из Шотландии». Остальные инспекторы без конца подсмеивались над его светлыми волосами, необычным для их конторы пальто, над его манерами богатого сынка, но он не обращал на них никакого внимания. Он был худощав, небольшого роста, на губах его играла улыбка человека, который ничего не принимает всерьез, и в первую очередь свою работу… Он не любил свою работу, но не испытывал к ней отвращения. Просто это его не трогало. Так захотел его отец.
— Мадам Гароди, да. Одна из них. Поскольку в этом семействе их несколько. Наша — жена сына, инженера, которого перевели в Марсель полгода назад. Двадцать шесть лет, ас в электронике. Занятная штуковина, эта электроника. У меня приятель ею занимается. В ней вся греческая мифология отразилась, такая у него теория.
Грацци, сев за стол, достал свой маленький красный блокнот и нетерпеливо поскреб затылок.
— Ну и что?
— А то, что женаты они уже год. Целая история о том, какого труда стоило свекрови прилично устроить их в Марселе.
— Давай дальше.
— Это очень важно для того, что произошло потом. Они оставили массу вещей в Париже. А поскольку муж, молодой Гароди, работает как одержимый, — это его призвание, он по три дня не возвращается домой, спит со своей электроникой, тебе ясно: это мадам Гароди, та, которая тебя интересует, приехала одна в Париж, чтобы заняться перевозкой кухонной утвари и поцеловать свекровь.
— Ну и что?
— Патрон, ты человек неблагодарный. Да, да. Я не шучу. Я потратил два часа, чтобы разузнать все это. В конце концов мне удалось поговорить с невесткой. Она ужинала в Нейи у других Гароди. Голос у нее задрожал, когда я ввел ее в курс дела. Эту историю можно рассказывать приятельницам. «Конечно, задушили не меня, но почти…» Ты понимаешь? Ее зовут Эвелина. У нее тоже приятный голос. Я попросил ее, чтобы она мне себя описала, просто так, захотел немного развлечься. Она, наверное, прехорошенькая. Она приехала на несколько дней, пробудет, скорее всего, до четверга. Я сказал, что об отъезде не может быть и речи, что она должна оставаться в распоряжении правосудия.
Габер рассмеялся, не поднимая глаз, не переставая передвигать фишки указательным пальцем, за которым невозможно было уследить.
— Она поклялась мне, что она тут не при чем, она никого не душила. Я сказал, что там видно будет. Если патрон согласен, я встречусь с ней в одиннадцать часов, улица Лафонтена, дом 130, спросить Лину. Согласен?
Грацци сказал, что это лучше, чем возиться с ней здесь все утро. Но машину пусть не берет. Она понадобится ему самому, он должен вернуться домой к обеду.
* * *
В десять часов Кабур так и не появился, и Грацци решил, что может воспользоваться его опозданием и выпить чашку кофе у моста Сен-Мишель. Но когда он, перекинув через руку пальто, выходил из комнаты вместе с Габером, к нему подошел дежурный и сообщил, что его хотят видеть мужчина и женщина. Зять и сестра погибшей, супруги Конт. Они только что из Института судебно-медицинской экспертизы.
Супруги Конт опустились на стулья, напротив Грацци, они ежеминутно переглядывались, спрашивая друг у друга совета. Они впервые попали на набережную Орфевр, и по их лицам нетрудно было догадаться, что они все представляли себе иначе. У женщины, такой же высокой и черноволосой, как и ее сестра, — этим все сходство и ограничивалось, — глаза покраснели от слез. Мужчина был похож на банковского служащего, у которого от постоянной работы с цифрами развилась близорукость. Своими наивно-голубыми глазами в очках с толстыми стеклами он робко, как-то боязливо пытался перехватить взгляд Грацци, смотрел на него так, словно находился рядом с каким-то омерзительным животным, которое ему следовало приручить.
Он не был банковским служащим, а работал бухгалтером в одном из филиалов фирмы «Рено». Говорила жена, а он лишь время от времени в подтверждение кивал головой, бросая при этом взгляд на Грацци, как бы желая сказать: да, все это верно, абсолютно верно.
Они уже опознали Жоржетту Тома. И надеялись, что им выдадут ее тело вечером, они все уже приготовили для похорон. У Жоржетты нет других родственников в Париже. Родители обеих сестер по-прежнему живут во Флераке, в департаменте Дордонь, там у них ферма и небольшой ресторанчик у самой дороги на Перигё.
Жоржетта, как бы это сказать, была в некотором роде «блудным ребенком» в семье. В восемнадцать лет она перебралась в Париж. В Перигё, где она кончала школу, у нее после Освобождения голова пошла кругом от всех этих народных гуляний, всеобщего оживления, вызванного присутствием в городе солдат. Она стала учиться машинописи, но вскоре родители ее узнали, что она куда усерднее посещает кафе и пивные бары в центре города, чем занятия на курсах. Дома разыгрался настоящий скандал. Она проплакала несколько дней, хотела уехать в Париж. И в конечном счете уехала.
Ознакомительная версия.
