Снова звоню по тому же номеру уже из дома. Я плотно поужинал и оттого размягчен и благодушен, как упитанный мопс, нежащийся на мягкой подушечке. В трубке появляется голос немолодой женщины. Прошу позвать к телефону Клару. Повисает опасливая пауза, после чего голос корректно, но непреклонно просит меня представиться и – если нетрудно – объяснить, по какому поводу звоню. Мне нетрудно. Представляюсь, объясняю – и в мое ухо вбегает дружелюбный, насмешливый картавый Кларин голосок. Без проволочек договариваемся о встрече. Завтра. В ее квартире. В восемнадцать ноль-ноль.
* * *
24 мая. Четверг. В дверном проеме возникают желтенькая футболочка и голубенькие штаны. Полное свежее веснушчатое личико Клары появляется как бы позднее, настолько оно невыразительно и смазано. Самое примечательное в нем – массивные очки. На горизонте маячит другая дородная фигура, должно быть, Клариной матери. В моей башке тотчас сплетается возможная история этих женщин.
Мамаша, которой, судя по виду, под шестьдесят, родила дочку лет в тридцать пять – отчаялась выйти замуж и решила ребеночка завести. И Клару, скорее всего, ожидает та же участь. Живут они тихонечко вдвоем и, наверное, счастливы.
Клара уводит меня на аккуратненькую кухню, где кастрюли, чайник и прочая надраенная до блеска посуда уставляются на нас в ожидании увлекательных подробностей.
Похрустывая предложенным печеньем, повествую о своем расследовании.
– Итак, – вздыхает Клара, – в вашем списке я замыкающая. Что ж, весьма характерно. Обо мне всегда вспоминают последней. Не надо оправдываться, я уже привыкла… С Леточкой я сидела за одной партой. Два последних года. Она пришла к нам из другой школы, и ее подсадили ко мне. Подруг у меня в классе не было, она тоже не вписалась в коллектив. Так что нам сама судьба велела сойтись. Дома я у нее была только раз и поняла: не ко двору. А вот Лета ко мне забегала. Хохотали, трепались, сплетничали, уроки делали.
– И кто у кого списывал, если не секрет?
– Как на духу – она у меня. В точных науках Лета была совершенно беспомощна, а мне они давались легко. Я окончила школу с серебряной медалью.
Она мило картавит. Есть люди, которых невозможно представить, например, без усов. Сбреет человек усы – и неполным становится, ущербным, как надкусанное яблоко. Клара из таких. Убери очки и картавость – ничего, похоже, и не останется.
– Вы встречались с Летой в последнее время?
– Полгода назад, кажется, в декабре… точно, под Новый год. Случайно, в супермаркете. В «Щорсовском». Была давка, толком не поговорили.
Внутренне сморщившись, выдавливаю набивший оскомину вопрос:
– Не заметили, она как-то изменилась?
– Появилась нечто… неуловимое. Трудно объяснить. Была как-то странно возбуждена.
– Если бы я сказал, что она колется, это бы вас удивило?
– Я как-то по-другому представляю наркоманов… на основании детективных сериалов. Впрочем, наверное, на начальной стадии практически незаметно… Да, пожалуй, я бы не удивилась.
– Не похвасталась она… так, между прочим… новым возлюбленным? Как обычно бывает между женщинами.
– Постойте… Было такое. Я поинтересовалась: нет ли у нее перемен в личной жизни? Лета засмеялась и ответила, что имеется некий очаровательный кавалер. Француз.
– Час от часу не легче. Где же она его подцепила?
– За что купила, за то продаю. Других сведений не имею.
Умненькие глаза Клары щурятся за толстыми стеклами очков, кривовато сидящих на картошечке-носике. Что-то есть в ней чрезвычайно симпатичное, располагающее.
– Неужто Виолетта решила выйти замуж за иностранца и уехать из страны?
Клара недоуменно вскидывает круглые плечики:
– По-моему, ей было комфортно и здесь… Хотя – боюсь соврать. Лета – вещь в себе, – изрекает Клара, превращаясь на миг в потешного пухленького мудреца с соломенного цвета растрепанными волосами. – Ее единственным другом была музыка. А мы, простые двуногие, могли рассчитывать разве что на хорошее отношение…
Прощаемся.
– Только не подумайте, что я бесчувственная. Мне очень, очень жалко Леточку!
Она снимает очки, вытирает мокрые, моргающие бесцветными ресничками глаза.
– До свидания, Клара.
– Лучше зовите меня Кло. Ненавижу свое имя! Мамуля считает его романтичным. Как же, оно такое редкое! А, по-моему, оно ужасно – старомодное, пропахшее нафталином, как прабабушкин салоп. Признайтесь: как только услышали его, сразу вспомнили про Клару и кораллы.
– Всего доброго, Кло.
– П’гощайте, – и она захлопывает за мной дверь.
По горячим следам звоню Ларисе. «Уверена, – говорит она, – никакого француза в окружении Леты не существовало. – А на мое предположение, что Француз – прозвище, отвечает неожиданно жестко и неприязненно: – С теми, у кого вместо имени кличка, дочь не якшалась».
Прохожусь по всему списку знакомых Леточки. Никто из них о французе слыхом не слыхал. Печально.
Где же ты, милый? Если ты природный галл, то гуляешь, наверное, по Елисейским полям, позабыв и варварскую Россию, и скрипачку Виолетту. А если крутой Француз, то, должно быть, забиваешь очередную бандитскую стрелку. В обоих случаях я вряд ли до тебя доберусь.
* * *
9 июня. Суббота. Неотвратимо надвигается гроза. Небо тяжелое, сине-фиолетово-черное. В душном воздухе, как призрак отца Гамлета, стоит тревога. Даже дома кажутся плоскими и бледными, точно от страха. Бреду среди суетящейся толпы. Идущая навстречу девушка врезается в меня плечом и торопится дальше. Она в красной рубашечке и голубеньких джинсах, плотненькая, крепко сбитая, лицо круглое, слегка конопатенькое, напряженное, с остановившимися глазами. Ветер развивает светлые волосы. Провожаю девчонку взглядом, и кажется, где-то я видел ее, но не припомню где.
Собираюсь продолжить движение – и замечаю пацана, явно следующего за девчонкой. Его костистая физия с глубоко посаженными зенками доверия не внушает. Ростом хлопчик не удался, метр с кепкой, тощий, сутуловатый, с узкими, скошенными вниз плечами. Однако исходит от него неясная угроза. Сзади выглядит он еще гнуснее, натуральный шакал. Движется развинченной походочкой на кривоватых ногах, будто пританцовывает. По непонятной мне самому причине пристраиваюсь за ним. Теперь мы двигаемся гуськом: деваха, парень и я.
В тучу впечатывается ветвистая молния, слепящая, как электросварка, следом трещит гром. Прошлепав по главной улице города, сворачиваем влево и попадаем в безлюдный дендропарк. Опять сверкает, потом, поразмыслив, бабахает. По воде маленького потемневшего пруда бегут пузыри. Мгновение спустя на землю обрушивается водопад. Девчонка кидается под здоровенное, экзотического вида дерево, шкет – за ней. Я пристраиваюсь за стволом другого чуда природы и пытаюсь прислушаться.
Под деревом говорят все громче, но из-за шума лупцующей по листьям воды невозможно разобрать слова. Раздается отчаянный визг. Понимаю, что передо мной разыгрывается финал оперы Бизе «Кармен», только в отечественном варианте, в десяток прыжков долетаю до выясняющей отношения парочки, валю пацана портретом вниз и заламываю ручонку. Он только с виду страшный. Клешня слабенькая, как веточка, украшенная, будто листочком, ножиком приличного размера.
– Нельзя такими игрушками баловаться, – объясняю назидательно, отбирая опасно поблескивающее сталью холодное оружие с эффектным лезвием, один вид которого вызывает восхищение и трепет. – Порезаться можно.
Отволакиваю несостоявшегося Хозе поближе к стволу, выдергиваю из брюк пацана ремень и стягиваю его щиколотки, а своим ремешком – кисти рук. По мобильнику вызываю милицию. Шпингалет бешено ворочается, исполняя при этом непечатную арию. Недолго думая, пинаю его ногой под ребра. Он со стоном затыкается. Карменсита садится на корточки и принимается реветь. Чтобы до прибытия ментов чем-то развлечься, пытаюсь втолковать поверженному свои глубокие мысли.
– Начнем с того, что с девочкой встретился ты не случайно. Во-первых, по ней было видно, что ожидают ее неприятности, – шла, никого не видя. И сдается мне, что этими неприятностями был ты. Во-вторых, ни разу не пискнула, когда ты к ней так лихо скаканул. В-третьих, когда грабят, делают это по-быстрому, а не вступают с жертвой в прения. А потому примем за основу, что вы хорошо знакомы и договорились о встрече. Шел ты за своей подружкой не оборачиваясь. Будь у тебя намерение ее чикнуть, озирался бы, нет ли свидетелей. Когда человек на такое дело идет, машинально зыркает по сторонам. Значит, ножичек вынул от расстройства чувств. И тут получается нестыковка: убивать не хотел, а место свидания выбрал укромное. Отсюда вывод: ты, милок, сам не желал светиться. А это означает, что ты – из серии «их разыскивает милиция», оно и по повадкам видать: чуть что, сразу за нож. Следишь за моими выводами?
Он не отвечает: то ли отрубился, то ли размышляет о вечном, сунув морду в нахлебавшуюся водой траву.
