Он выехал во двор и под грохот стройки следил за редкими иномарками на трассе, но вылез из машины, заметив дочь. Она бежала к нему от крыльца, чтобы запрыгнуть на шею. Как Лена. Те же привычки, сходство в лице.
— Пап, morning!
— Morning.
— Не «ng», пап, а «n»…
Акцент ей поправляет магистр из США, пишущий труд о Пушкине. Дочь ещё учит французский и музицирует. Тесть не терпел классики и не читал книг, но Девяткин знал, что он тратит крупные суммы на Катю, чтобы она могла читать Сартра в подлиннике и играть Баха.
— Пап, мама в одежде спит. Плохо?
— Это бывает, она устала.
— Мама устала? Мама ведь не работает.
— Как же, Катя, — встряла Тоня, садясь в «Форд». — Мама тебя родила — трудилась, воспитывает — трудится.
Дочь сползла с его рук на землю, влезла в салон на заднее место сказав:
— Дедушка не велит слугам вмешиваться в разговоры хозяев. Он говорит, я леди.
— Бог ты мой, Катя! Я и не знала, — Тоня покраснела. — Это как же?
— Катя! — молвил Девяткин. — Я разрешаю Тоне вмешиваться, чтоб ты слышала русский. И запоминала. Ты в Англию поедешь через год, русский забудешь, будешь знать лишь английский.
— Пап, и французский!
— Но, Катя, два языка всего, вместо трёх.
— Русский лишний, пап. Он отстой.
— Отс… Кто сказал?
— Дима. Он мне двоюродный, пап? Кузен? Он в Англии долго, он по-английски здорово! Это он сказал.
Девяткину неприятно было Катино пренебрежение к другому человеку и к своей нации. Нувориши из старых «красных директоров» и партбонз играли в демократизм, в патернализм, даже в шовинизм, со вкусом матерились, клялись кровью предков, — а внуков воспитывали иностранцами, гордясь, что те забывают русский.
Выехав за ворота, он глянул влево. Сквозь туман виднелся вывороченный холм земли, бульдозер, мелькали грузовики. Свернул вправо. Тоня молчала, обиженная повадками восьмилетней «леди». Дочь растёт стервой, подумал Девяткин, и поразился пропасти, разверзающейся меж равными. Расслоение так стремительно, что за ним не успеть ни бедным, хранящим ген равенства, ни богатым, вознёсшимся на высоты, откуда на вещи, на либертэ с эгалитэ, имелся свой взгляд. Первые не согласны, что они низшие; вторые не признают равенства с рванью, которой и зубы дорого вставить.
— Пап, нам к одиннадцати? Мы рано.
— Я хотел в Жуковке погулять с тобой. Что-нибудь нам купить. Хочешь?
— Я, пап, agree with you! — сказала дочь нарочно для Тони и развалилась, одетая с головы до ног в дорогое. Он видел её в зеркале, думающую о своём, забывшую про него, про мать — воображает, наверное, Англию, куклу Барби, мальчиков и иной девчоночий вздор.
Машин было мало. Он, включив фары, не торопился, всматриваясь в туман. У выезда на Рублёвку наплыли встречные проблесковые маячки, потом показалось само бело-синее авто. Он поехал дальше, но обнаружил, что, развернувшись, милиция понеслась вслед. Он с утра выпил и знал, что если это обнаружится, он потеряет минимум пару тысяч, если не больше. Вынул жвачку и кинул в рот. Стоило не пойти в банк — и сразу, как карточный домик, валится всё. Вся масса рублёвских, высших и средних, вот уже два часа как вползла в Москву, и теперь милиция, выполняя план, резвится на безлюдье. Он, без VIP-номера, как у тестя, и без нулей, — добыча. Он — оптимальное для ловца. Не ожидается, что он сунет им в нос пропуск МВД или службы охраны премьер-министра. Не ожидается, что он жалкий и малоденежный инженер, с какого не слупишь взятку.
— Пап, а деда не тормозят…
— Известно, — сказал он, остановившись.
— Пап, вчера ты… ну, когда ехал… мы тоже ехали… — дочь начала и вдруг смолкла.
Вышли двое, один с АКМ, другой с жезлом.
— Здрассь… вашш машина?
— Да.
— Документы.
Он подал.
— Пётр Игнатьевич?
— Да.
— Девяткин? — Чин заглянул в салон. — Следуйте-ка за нами. В вашей машине. Пжалсста.
— Но…
— Следуйте. — Чин стучал о ладонь жезлом.
Его конвоировали. Естественно, будь он шишкой, без улик не тронули бы. Плен его был дальнейшим сползанием во вчерашнее состояние… Впрочем, он ведь хотел хаоса; он ведь не далее как вчера мечтал, чтоб бардак с грядки роз расползся, размывая порядки, линии и регламент. Так и случилось, пусть пока в отношении одного лишь его, Девяткина.
— Выгонят меня из Москвы, — ныла Тоня, — без регистрации.
— Не тревожься, — пробормотал он.
Въехали в Жуковку, маячками с сиреной освобождая дорогу, отдыхавшую от пробок. Здание отделения милиции еле просматривалось в тумане. Чин с автоматом дождался, когда Девяткин выйдет, и самолично проводил его в кабинет, где стриженый в штатском немедленно поднялся навстречу с кресла, протянул руку и усадил, заканчивая разговор по сотовому.
— Пётр Игнатьевич, — начал он, уперев в стол локти и крутя ручку пальцами с обкусанными ногтями, — а дело вот в чём… Я не представился? Следователь. Аникеев Виктор Игнатьевич. Родственники по отчеству. Дело вот в чём…
Стол перед следователем был пуст, следователь широк в плечах, с кулаками, годными лупить боксёрские груши или людей, — что он, верно, и делал, так как костяшки были в ссадинах. На рубашке тёмного цвета ремень с кобурой под мышкой, вроде бы от ПМ. Лицо выбрито плохо, губы кривятся. Увидев, что дверь открыта, следователь, вскочив, прикрыл её и начал вновь вертеть ручку.
— Виктор Игнатьевич, меня дочь ждёт, — начал Девяткин. — Каждый урок её дорог.
— Вот! — Следователь опять вскочил, подбежал к окну и остановился, держа руки в карманах. — В том «Форде» дочь?
— Да.
— Не простой «Форд».
— «Форд» не простой, — признал Девяткин.
— А, Пётр Игнатьевич, что за девушка там?
— Допрос?
— Пётр Игнатьевич! — крикнул следователь. — Я ещё допрашивать вас не начал! Если начну — вмиг вникнете, что допрос. Я — джентльменски… Спрашиваю, есть причина… — Следователь шагнул ему за спину. — Где живёте?
— Здесь.
— Прописаны в Москве?
— Да.
— Ездил я к вам вчера. Не зашёл, Думаете, мы хамы? А хам, видя тёмные окна, и не зашёл… Походил вокруг — там ещё роют канаву, — и укатил… Дом не то чтоб очень, но миллион баксов, так?
— Да.
— И что ж вы, живя здесь, мучаетесь в пробках, ездя на работу в банк? Мучаетесь ведь? Зачем? Чем выгодно вам жить здесь? Но я не то спросил… Я спрошу, Пётр Игнатьевич, не показалось ли вам что-нибудь за последнюю пару дней странным в здешних благословенных кущах?
— Здесь каждый день странен, — сказал Девяткин. — Здесь территория власти с прочими вытекающими.
— Наплевать, — склонился следователь, — что вы видели, как Тату здесь били Муму и с кем думский деятель мылся в бане. Наплевать. А вот особое, сногсшибательное? А? Вспомнили?
— Шар воздушный опустился… — хмыкнул Девяткин, и вдруг подавленность превратилась в ярость, — может быть, оттого, что следователь за спиной смотрел ему в темя. — Слушайте, — сказал он, вставая. — Вы не Порфирий Петрович, вам не идут психологические козни, а я не Раскольников, если вы так решили. Либо вы сообщаете, почему я здесь, либо звоню адвокату… — Он вынул сотовый.
— Понял, Пётр Игнатьевич! — Следователь погрузился в своё кресло и катался в нём на роликах от стены к столу. — Спрашиваю по-джентльменски, вы мне объясните, а то я не врубаюсь. Вы, Пётр Игнатьевич, член семьи самых влиятельных олигархов, ваша жена — красавица… Да, мы знаем всё! Мы такие! Вы мне скажите, я не врубаюсь: вам мало богатств? Дворцов, этих ваших VIP-клубов, всяких там «мерсов», женщин? Что ж вы… Что ж вы везде этих женщин, даже и на дороге, а? Вы ведь можете и в VIP-клубе, в апартаментах?
— Чёрт… До свидания! — и Девяткин шагнул прочь.
— Вы, что, не знаете?! — кричал следователь. — Скажете — вас ведь, кажется, дочь ждёт — и отправляйтесь к ней! Так — нельзя! Нужно пропуск вам подписать! — Видя, что вызванный остановился у двери, следователь стих. — Плюнем, Пётр Игнатьевич, на Порфирия, у нас в штате такого нет… Но есть пиплы, им мало красивых жён. Им мало апартаментов, где в час двести баксов. Это им как оскомина, это им не в струю, привыкли. Значит, от скуки, для обострения, они ездят по дорогам в машинах и ловят девочек. Некоторые ловят перепихнуться для разнообразия. Это ведь по дороге, вроде промежду дел, удобно, время не пропадает. Есть также пиплы, этим перепих — не то, им с девочкой покурить бы травки, повеселиться да приручить, чтоб она на дороге его одного ждала, а он — нынче мимо, завтра облагодетельствует. Есть пиплы, что её трахнут, а после думают: шлюшка их осквернила, теперь шантажировать может. Или станут с женой гулять, а шлюшка навстречу: здравствуй, мол. Или есть пиплы, что думают — как после меня шлюшка может ещё с кем-то быть? Всякие есть людишки, верьте! И вот такие ют шлюшку… чирк!
— Я, что ж, убил?
— Кого, Пётр Игнатьевич? Подскажите! — дёрнулся следователь. — Где? Когда? Мы сидим, не знаем!
