Он поднял на нее глаза, и она, растерявшись, отвернулась. Неужели он заметил, что она наблюдает за ним? Может быть. Подняв глаза, она бросила на него быстрый взгляд. На этот раз он улыбнулся и поднял брови. Потом, отшвырнув початок, поднял с земли трубу в футляре и направился к ней. Прешас застыла на месте, не в силах двинуться, как кролик перед удавом.
— Я видел тебя в автобусе, — сказал он. — Мне показалось, мы где-то встречались. Но я ошибся.
Прешас потупилась.
— Мы никогда не встречались, — ответила она. — Никогда.
Он улыбнулся. Она подумала, что он совсем не страшный, и чувство неловкости исчезло.
— Видишь ли, в этой стране рано или поздно встречаешься почти со всеми. Здесь нет чужих.
Она кивнула.
— Да, правда.
Возникла пауза. Потом он указал на футляр у своих ног.
— Это труба. Я музыкант.
Она посмотрела на футляр. На нем была наклейка: человек, игравший на гитаре.
— Ты любишь музыку? — спросил он. — Любишь джаз? Квеллу?
Подняв глаза, она увидела, что он по-прежнему улыбается.
— Да. Люблю.
— Я играю в оркестре, — сказал он. — В баре отеля «Президент». Можешь прийти и послушать. Я как раз иду туда.
До бара было всего минут десять. Он купил ей коктейль и усадил за столик в глубине зала, на единственный стул, чтобы никто к ней не подсел. Потом он играл, а она слушала, отдавшись во власть текучей манящей музыки, гордясь знакомством с этим человеком, тем, что она его гостья. Напиток оказался горьким, она никогда такого не пила, ей не нравился вкус алкоголя, но в барах положено пить, и ей не хотелось выделяться необычным поведением или молодостью.
Потом, когда оркестр ушел на перерыв, он подсел к ней за столик, и она заметила, что его глаза блестят от приложенных усилий.
— Сегодня я играл неважно, — сказал он. — Бывают дни, когда ты на подъеме, а бывают — совсем наоборот.
— По-моему, ты играл отлично.
— Не думаю. Я могу лучше. Бывают дни, когда труба сама поет. И тогда мне ничего не надо делать.
Люди смотрели на них, а несколько женщин критически ее разглядывали. Они хотят быть на моем месте, догадалась Прешас. Хотят быть рядом с Ноте.
После того как они ушли из бара, он посадил ее в последний автобус и помахал рукой, когда автобус тронулся. Она помахала в ответ и закрыла глаза. У нее теперь есть парень, джазист, он сам предложил ей увидеться в пятницу вечером в клубе Габороне. Оркестранты, сказал он, всегда берут с собой своих девушек, и она может встретить там интересных людей, важных людей, которых просто так на улице не встретишь.
Там, в клубе, Ноте Мокоти сделал ей предложение, и она приняла его, как ни странно, не сказав ни слова. Оркестранты кончили играть, они с Ноте сидели в темноте, вдали от пьяных криков в баре.
Он сказал:
— Я хочу жениться. И хочу жениться на тебе. Ты милая девочка и будешь хорошей женой.
Прешас ничего не сказала, потому что не знала, что ответить, и ее молчание было воспринято как согласие.
— Я поговорю с твоим отцом, — сказал Ноте. — Надеюсь, он не старомодный человек и не потребует за тебя стадо коров.
Старомодный, подумала Прешас, но ничего не сказала. Я еще не дала своего согласия, подумала она, но теперь, похоже, уже слишком поздно.
Потом Ноте сказал:
— Скоро ты станешь моей женой, а теперь я покажу тебе, для чего нужны жены.
Она молчала. Вот как это бывает, подумала она. Он точно такой же, как те мужчины, о которых рассказывали ее подружки в школе — конечно, те, что были посговорчивее.
Он обнял ее и повалил на мягкую траву. Они лежали в темноте совсем одни, только из бара доносились смех и пьяные крики. Ноте взял ее руку, положил к себе на живот и оставил там, не зная, что с ней делать. Потом начал целовать Прешас — в шею, щеки, губы. Она слышала только биение его сердца и свое учащенное дыхание.
— Девушки должны этому научиться. Тебя кто-нибудь учил? — спросил он.
Прешас покачала головой. Она не научилась раньше, а теперь слишком поздно, подумала она. Она не будет знать, что делать.
— Я рад, — сказал он. — Я сразу понял, что ты девственница, а это очень хорошо для мужчины. Но теперь все будет по-другому. Сегодня. Сейчас.
Он причинил ей боль. Она просила его перестать, но он откинул ей голову назад и ударил по щеке. Но тут же поцеловал и извинился. Он все время толкал ее и царапал ногтями. Потом повернул к себе спиной и снова причинил ей боль и ударил поперек спины ремнем.
Прешас села и собрала свою измятую одежду. Она не хотела — даже если ему было все равно, — чтобы кто-нибудь их видел.
Она стала одеваться и тихо заплакала, застегивая блузку, потому что вспомнила отца. Она увидит его завтра на веранде, он станет рассказывать ей о своем стаде, и ему даже в голову не придет, что произошло с ней прошлой ночью.
Через три недели Ноте Мокоти сам посетил ее отца и попросил руки Прешас. Обэд ответил, что должен поговорить с дочерью, и, когда она приехала в следующий раз, он сел на стул, посмотрел на нее и сказал, что, если она не хочет, ей не обязательно выходить замуж. Те времена давно прошли. Ей вообще не обязательно выходить замуж, сегодня женщина имеет право жить самостоятельно — таких женщин становится все больше.
После этих слов Прешас могла бы отказаться от замужества, этого и хотел от нее отец. Но она не стала отказываться. Она жила ради встреч с Ноте Мокоти. Хотела выйти за него. Она понимала, что он нехороший человек, но думала, что сможет его изменить. К тому же оставались темные моменты их отношений, удовольствие, которое он получал от нее и к которому она привыкла. Ей это нравилось. Ей было стыдно даже вспоминать об этом, но нравилось то, что он делал: ее унижение, его настойчивость. Она хотела быть с ним, хотела ему принадлежать. Это было как горький напиток, который снова и снова тянет выпить. И, разумеется, она почувствовала, что беременна. Этого еще нельзя было сказать наверняка, но она чувствовала ребенка Ноте Мокоти у себя внутри — крошечную трепещущую пташку глубоко внутри.
Они обвенчались в субботу, в три часа пополудни, в церкви Мочуди, возле которой под деревьями пасся скот — был конец октября, самая жара. В тот год земля за городом иссохла, как и прошлой осенью. Деревья и кусты увяли и поникли, травы почти не осталось, а скот совсем исхудал — кожа да кости. То было безрадостное время.
Их венчал священник реформатской церкви, он тяжело дышал в своем черном облачении и отирал лоб большим красным платком.
— Вы сочетаетесь браком перед лицом Господа. Господь налагает на вас определенные обязанности. Господь заботится о вас и хранит вас в этом жестоком мире. Он любит Своих детей, но мы должны исполнять Его требования. Вы, молодые люди, понимаете, о чем я говорю?
— Я понимаю, — улыбнулся Ноте и повернулся к Прешас. — А ты?
Она посмотрела в лицо священнику, в лицо отцовскому другу. Она знала, что отец говорил с ним о ее замужестве, о том, как он огорчен, но священник сказал, что ничего не может сделать. Теперь его голос звучал ласково, и перед тем, как вложить ее руку в руку Ноте, он тихонько ее пожал. В этот момент внутри нее шевельнулся ребенок, и Прешас вздрогнула, потому что движение было внезапным и настойчивым.
Прогостив два дня в Мочуди у двоюродной сестры Ноте, они погрузили свои вещи в грузовик и отправились в Габороне. Ноте подыскал для них жилье — две комнаты с кухней в чьем-то доме недалеко от Тлоквенга. Иметь две комнаты было роскошью. Одна, с двуспальным матрасом и старым платяным шкафом, служила спальней, другая, со столом, двумя стульями и буфетом, — гостиной и столовой. В этой комнате Прешас повесила желтые занавески, висевшие прежде в доме двоюродной сестры отца, и они придавали ей веселый вид.
Ноте держал там свою трубу и коллекцию записей. Он упражнялся по двадцать минут, а в перерывах, когда губы отдыхали, слушал записи и подыгрывал на гитаре. Он знал о городской музыке все: откуда она пришла, кто пел, кто играл какой отрывок и с кем. Он слушал и великих исполнителей: трубача Хью Масекелу, пианиста Доллара Бранда, певца Спокса Мачобане. Он слышал их игру в Йоханнесбурге и знал каждый выпущенный ими диск.
Прешас смотрела, как он вынимает трубу из футляра и вставляет мундштук, как подносит трубу к губам. И вдруг из маленькой чашечки, прижатой к его губам, вырывался звук, прорезавший воздух, подобно великолепному сверкающему ножу. Стены маленькой комнатки дрожали, и мухи, очнувшись от спячки, с жужжанием кружились под потолком в вихре звуков.
Он брал ее с собой в бары и был с ней ласков, но общался только с людьми своего круга, и Прешас чувствовала, что он втайне тяготится ею. Там были люди, не думавшие ни о чем, кроме музыки. Они без конца говорили о музыке, музыке и только музыке. И как им не надоест? Эти люди тоже тяготятся мною, подумала она, и перестала ходить в бары.
