Умела Джулька делать разные диковинные вещи: ходить, как балерина, на задних лапах мелким семенящим шагом и, весело скаля чистые мелкие зубы, отвешивать налево-направо поклоны. Умела, когда хозяйки не было дома, снимать трубку с телефонного аппарата и довольно вежливо отвечать ошеломленному абоненту на своем собачьем языке, что хозяйки, дескать, нету дома, а потом носом задвигать трубку обратно на аппарат, умела считать... Этот фокус Ольга Федоровна подсмотрела в цирке: там у одного клоуна была черная кудлатая собачонка, которая лихо считала - два умножала на два, потом к умноженному прибавляла три, и так далее, - делала она это довольно безошибочно, но, как показалось Ольге Федоровне, бездумно. А раз в глазах у кудлатой собачонки не было ни мыслишки, значит, дело было не в её сообразительности, а в чем-то другом.
Ольга Федоровна заметила, что клоун то пощелкивал пальцами, то притоптывал ногой, то делал ещё что-то - кривлялся, подмигивал одним глазом, активно жестикулировал, то есть явно подавал собачонке сигналы, и та, перехватывая их, лаяла. Аплодисменты зарабатывала бешеные - овации не смолкали по нескольку минут.
"Неужели Джулька так не сможет? - терзала себя вопросом Ольга Федоровна, возвращаясь домой под впечатлением от собачонкиной сообразительности. - Сможет! Она же все равно что человек, только говорить не умеет... Еще как сможет!"
Она начала тренировать Джульку, и вскоре та довольно лихо вытявкивала ответы на разные арифметические комбинации: со всеми задачками справлялась, будто с колбасными обрезками, - щелкала за милую душу, чем вызывала довольную улыбку и у Ольги Федоровны, и у её гостей.
Научилась Джулька зажимать в зубах пластмассовую соломинку и пить из бокала кока-колу - на едином дыхании выдувала бокал целиком и становилась хмельной, игривой, улыбчивой. В отличие от многих собак, любила сладкое: ела конфеты, хлеб с джемом, сахар, мармелад. А также свежие огурцы и селедку.
В душные августовские дни, когда под Москвой поспевала малина, Ольга Федоровна брала Джульку и ехала с нею за город.
Далеко они старались не забираться, отправлялись в путь обычно по Киевской дороге, сходили с электрички где-нибудь во Внукове или в Кокошкине, искали малиновые кусты.
Особенно много малины было во Внукове, в окрестностях писательского поселка. По кромке поселка, внизу, под крутыми буграми, на которых расположились дома, протекала тихая, заросшая ряской речушка Ликава. В Ликаве водились черные как смоль ротаны и такие же черные, словно бы вылезшие из шахтерской лавы, караси - глазастые, жирные, пугающие диких уток; плавали и сами утки, важные, неторопливые - выгуливали своих желтоклювых веселых птенцов, а на ночь уводили их спать в малинник.
Малинники на Ликаве знатные. Как и заросли белой и черной смородины, ежевики и ещё какой-то дымчатой, твердой, будто горох, ягоды, похожей на плоды терновника. Но смородина и терновник Ольгу Федоровны с Джулькой не интересовали - только малина.
Джулька первой кидалась к кустам, усыпанным красными сочными ягодами и задирала свою улыбчивую морду.
- Ах, Джулька, Джулька, - притворно вздыхала Ольга Федоровна, - разве можно быть такой сластеной?
Но сколько она ни старалась придать своему голосу озабоченности, сколько ни изображала на лице суровость, справиться с собою не могла глаза её по-прежнему улыбались, а мягкие добрые губы она просто не могла ствердить - не получалось. Джулька знала, что Ольга Федоровна допустить даже в мыслях не могла, чтоб наказать шкодливую собачонку за проказы, нечаянную лужу на полу или чрезмерную прилипчивость. А тем более за ягоды. Ведь Джулька запросто дотягивалась до них, особенно до тех, что находились внизу, но ягоды эти были малоаппетитные, в черных точках, изгрызанные лесными клопами и муравьями, и Джулька от них отворачивала нос: куда вкуснее были ягоды наверху. Ольга Федоровна начинала кормить Джульку.
Впрочем, себя тоже не забывала - одну ягодину, сочную, влажно посвечивающую рубином, она кидала в рот себе, вторую - Джульке, одну себе, вторую Джульке: делила сладкое пополам. Джулька от избытка чувств, от сласти, от того, что её любила хозяйка, урчала по-кошачьи, хлюпала носом и поднималась на задние лапы, стараясь дотянуться до Ольги Федоровны, лизнуть её в нос.
Однако Ольга Федоровна знала меру, ту самую грань, до которой хорошо, а дальше начинается уже невесть что... Ибо избаловать собачонку ничего не стоит, но это пойдет ей только во вред. Увы!
Вкусно пахло ягодами, горячий воздух стоял плотной душной стеной, сладкие запахи накапливались в нем, сгущались - ещё чуть-чуть, и воздух, как пастилу или мармелад, можно будет пластать ножом, и Джулька, одуревшая от обилия ягод и сладкой духоты, щелкала пастью и жевала воздух, будто застывшую патоку.
Ольга Федоровна это засекала, - у неё был приметливый глаз, лицо её расплывалось в улыбке:
- Ну и дуреха же ты, Джулька! Обмануть тебя ничего не стоит. Сама себя обманываешь.
И в этом Ольга Федоровна была права.
А потом, наевшись до одури малины, они с Джулькой сидели на каком-нибудь невысоком взлобке, в траве, слушали, как повелительно громко покрикивает козодой, обучающий своих птенцов летать, не боясь ни собак, ни одичавших лесных котов, как плещется утка со своим шустрым выводком, а на недалекой, высохшей до металлической звонкости березе трудится зеленый, похожий на жука дятел - стучит железным клювом по дереву, вылущивая из коры разную полезную для себя живность.
Часы отдыха на речке Ликаве были блаженными. Они снились потом ветреными зимними ночами и Ольге Федоровне и Джульке, и им обоим хотелось вернуться в счастливое яркое лето, побыстрее пережить стужу и серые зимние дни, в которых так неуютно чувствует себя всякое живое существо.
Не будь таких дней в прошлом, душа заросла бы сорной травой, пусто было бы в ней, тихо и одиноко.
Когда же наступала прозрачная с медной звенью в деревьях осень, Ольга Федоровна с Джулькой ходили по грибы, за опятами. Они это дело тоже уважали. Обе действовали самостоятельно. Джулька находила какой-нибудь пенек, обсыпанный нежными тонконогими грибами, ложилась перед ним на живот, внимательно обследовала грибные заросли своими зоркими чистыми глазами, затем, собирая пузом подсохшие репьи и комочки, обползала пень кругом и, довольно урча, приступала к трапезе.
- Смотри, не схряпай какую-нибудь ядовитую поганку! - предупреждала её Ольга Федоровна, хотя могла и не предупреждать: Джулька в грибах разбиралась не хуже хозяйки, какой гриб чистый, а от какого все внутренности может вывернуть наизнанку.
В общем, по этой части Джулька могла кое-чему научить Ольгу Федоровну, и если бы умела говорить - обязательно прочитала бы ей лекцию. Но вот беда - Джулька говорить не умела.
Хозяйка и сама быстро находила грибное место и с какого-нибудь поваленного наземь березового ствола набирала полную сумку опят, с другого такого же - вторую сумку. Дальше, хорошо понимая, что больше двух сумок ей не унести, набирала и третью сумку. Глаза-то ведь завидущие. Потом, кряхтя, стеная, останавливаясь через каждые пятьдесят метров, хватала себя за поясницу. Джулька в такие минуты жалела Ольгу Федоровну, пыталась зубами подхватить сумку, чтобы помочь хозяйке, но боялась рассыпать грибы и лишь жалобно повизгивала, крутилась вокруг сумок, виляла хвостом и чувствовала себя несчастной.
Однажды она показала хозяйке цирковой фокус: встала на задние лапы во весь рост и правой передней лапой, как рукой, попыталась подцепить пакет за две плоские ручки, но поднять не смогла - не хватило сил. Джулька завизжала раздосадованно, задышала часто, искоса глянула на хозяйку: как та отнесется к её фокусу? Ольга Федоровна, уперев руки в боки и согнувшись, заломило поясницу - глядела на Джульку без улыбки, так серьезно, что Джулька испугалась и виновато замахала хвостом.
Глаза у Ольги Федоровны сделались влажными, она присела и прижала Джульку к себе, забормотала что-то растроганно. Джулька невольно поникла что-то не понравилось ей в хозяйкином голосе, в слезном тревожном бормотании, в надломленной фигуре...
Животные всегда чувствуют боль хозяев и стараются взять эту боль на себя, облегчить хозяйскую жизнь. Фактов, говорящих об этом, мы имеем предостаточно.
В писательском поселке Внуково был у меня сосед-прозаик. Мы жили в одном коттедже, на разных только этажах: я - на втором, он - на первом. У Славы иногда прихватывало сердце, скакало давление - в общем, здоровье было разношенное, но он не обращал на него внимания и вообще не жалел себя, писательский труд - штука тяжелая.
Единственной защитой, отводящей у Славы боль, был кот Мотька. Роскошный, пушистый, дымчатый, иногда, в пору весеннего цветения, он казался зеленым, с большими серьезными глазами и хвостом, вечно поднятым в небо, как труба парохода. Мотька очень хорошо отводил от хозяина боль, был настоящим врачевателем.
