Нет, в те минуты я ещё не приняла окончательного, в чем-то сумасшедшего решения внедриться под чужим именем в жизнь и быт Дома ветеранов работников искусств. Тогда я еще, так сказать, порхала по верхам. Тогда я вовсе не чувствовала себя сильно обязанной Маринке. Наоборот, она считала, что обязана мне, потому что хожу с ней по кабинетам, пытаюсь, стараюсь вызнать, как это так получилось, что Маринка не имеет права на дачу, хотя в завещании Мордвиновой сказано, что эту дачу она отдает, как и все, ей? Почему, под чьим давлением, девяностолетняя дама вдруг вручает некоему Сливкину дарственную?
Мы с Маринкой в те дни как бы ещё играли пусть в опасную, но все-таки игру, где надеялись выиграть, потому что слишком очевидно было произошедшее с Мордвиновой, слишком мы чувствовали свои позиции неуязвимыми.
Тем более, что моя адвокатша Одинцова сказала:
— Кто подписывал дарственную, какой нотариус? Кроме того, в домах престарелых при таких сделках обязан присутствовать главный врач. Он присутствовал? Он подтвердил, что Мордвинова была в ясном уме и твердой памяти?
На все эти вопросы, нам казалось, ответы будет получить несложно. Вот разделаемся сейчас с… Ну, заберет Маринка какие-то полезные ей предметы из погорелой квартиры Мордвиновой…
Меня, признаюсь, интересовал процесс, как вскрывают дверь в помещение, где был пожар, где остались какие-то вещи погибшей… И как поведут себя сотрудники Дома? И какие действия производит при этом нотариус… И что достанется Маринке в конечном итоге, хотелось знать. И чтоб досталось так, чтобы она хоть на время забыла о нужде, подлатала дыры, как красиво говорится, «в своем бюджете», который и состоит из одних дыр.
Мы с ней опаздывали в Дом ветеранов уже на целых пятнадцать минут, влетели на крыльцо, запыхавшись, Маринка приготовила слова извинения, которые скажет директору Удодову, едва увидит его…
И увидела в глубине вестибюля и ринулась к нему:
— Виктор Петрович!
Он узнал и перебил:
— Не торопитесь. У нас случилось несчастье. Только что.
Это был крепко сбитый мужчина лет пятидесяти, выше среднего роста, подтянутый, волосы седым ежиком, одетый в светлые брюки и клетчатый пиджак похож на спортивного телекомментатора или отыгравшего свое спортсмена. Прямой нос, широкие скулы, зарубка на подбородке. Одно ухо, левое, вдавлено в кости черепа и без мочки, — видимо, травма, борьбой занимался в молодости. Митьку тоже слегка покорежила эта самая борьба… Были с ухом сложности. Но теперь не заметно. Невольный вопрос: «Как он, такой бравый, очутился в этом Доме, где столько старости?» Впрочем, довольно бестолковый вопрос в наше время, когда физики-ядерщики вынуждены торговать чайниками и колготками.
На меня он кинул быстрый, небрежный взгляд. И то сказать: стоит какое-то непонятно что — голова замотана в косынку, даже щек почти не видать, черные очки устарелой модели, платьишко безо всяких претензий, кроссовки ношеные-переношенные ни к селу, ни к городу…
Если честно, я и сама толком не поняла, почему оделась, когда пошла «на дело», хуже некуда. Но, видно, чутье побежало впереди разума и, как потом выяснится, оказало мне полезную услугу…
— Несчастье, настоящее несчастье, — повторил он. — Наша сотрудница попала под машину.
Я невольно оглянулась на гардеробную. Давешней тети там не было.
— Такая славная женщина, — продолжал Виктор Петрович. — Такая славная… Из Казахстана приехала, мы ей старались приплачивать… Аккуратная, обходительная. Ждем «скорую».
— Что, насмерть? — спросила Маринка.
— Нет, но, видимо, сотрясение мозга. И что-то с ногами. Вряд ли скоро поправится. Сколько раз я говорил своим сотрудникам — не бегите через дорогу, мало ли, что здесь мало транспорта. Есть лихачи, они из-за угла выскакивают… Говорил? — обратился он к «Быстрицкой», что стояла поблизости на высоких тонких каблуках, в облегающей длинной юбке с разрезом на боку.
Красавица кивнула. Мне показалось, они с директором обменялись слишком продолжительным, не по условиям задачи, заинтересованным взглядом.
В открытую дверь комнаты, что возле гардеробной, было видно женское тело, навзничь лежащее на диване с откинутыми подушками. Бросались в глаза босые ноги пальцами вверх… Молоденькая девушка в белом осторожно вытягивала иголку из руки женщины, сострадательно сморщив пухлые губешки. Использованный шприц завернула в бумажку, понесла выбрасывать.
— Как, Алла? Как она? — спросил её директор. — Не так, чтоб или…
— Состояние тяжелое, но… Что это «скорая» все не едет? Прямо безобразие…
На её курносеньком, глазастеньком, чисто кукольном личике выстроилась из бровок и губешек гримаса обиды.
— Мы опять звонили. Сказали — скоро, — словно повинился перед ней Виктор Петрович, явно расстроенный всем случившимся и оттого крепко сжимающий в кулаке связку ключей.
— Что же мне… нам? — неуверенно обратилась к нему Маринка.
— К сожалению, сегодня не получится, — ответил он. — Видите, что произошло? Я уже позвонил нотариусу, чтоб не приезжала. Перенесем все это дело на завтра. Что изменится? Пломба на двери никуда не денется, можете мне поверить.
На меня он опять посмотрел рассеянно, как на пустое место. Ну ясно, я не в его вкусе. Даже смешно об этом и подумать-то…
Мы с Маринкой выбрались молчком с территории Дома, завернули в сторону леска, чтоб выйти прямо к автобусу-экспрессу, и там почти в лад сообщили друг другу:
— Очень похоже на убийство.
— Но, может, и случайность, — отступила моя мягкотелая подружка. — Мы уж во всем видим одно вранье.
— Может быть, ты и права, — сказала я без нажима.
Мы набегались и устали, молчком доехали до метро, а там разошлись в разные стороны. Впрочем, Маринка успела предупредить:
— Не забудь, опять к двенадцати.
Когда я уже легла — позвонил Алексей:
— У меня потрясающая новость!
— Потрясающая одного тебя или все человечество?
— И так, и так. Рассчитываю, и ты от изумления забудешь ехидничать.
— Алешка, давай завтра, в любое удобное для тебя время, я ужасно устала, ужасно…
— Где же? Кирпичи таскала, что ли?
— Хуже… Завтра, завтра расскажу… Положим, в семь буду у тебя. Ты уже вернешься из больницы?
— Жду и надеюсь! С половины седьмого!
Но я его обманула. Не пришла. Почему? Все по порядку…
Ночью над Москвой пронесся ураган. Ветер гудел в кронах деревьев со страшной силой и гнул эти самые кроны до земли. В магниевых вспышках молний отчетливо белели обломки стволов, горестно, убого торчащие в небо. Под моим окном березы и тополя лежали навалом, вывороченные с корнями. И лишь один-единственный тоненький, длинный кленок сумел победить стихию, хотя его шарахало о соседние деревья по-всякому. Могучее дыхание смерча враз распахнуло плохо закрытое окно моей комнаты. Стихия ворвалась и словно подняла на дыбы все вокруг: книги, бумаги, газеты, в момент сдернула занавески… С невероятным трудом, со страхом в душе, что меня этот одичавший вихревой ветер оторвет от пола, вытянет наружу и подбросит в небо, я притянула половинки окна друг к другу, зажала шпингалетами. И вдруг почувствовала себя счастливой. Как если бы одолела намеченные десять километров и пробежала их, к своему удивлению, первой. Азарт, не истраченный до конца, горел в моем взгляде, когда я сквозь стекло наблюдала за бушующим ураганом, который лично мне оказался подвластен… Тут и пришло в голову интересное, как показалось, решение завтрашней мизансцены, когда мы с Маринкой и какой-то там вовсе неведомый нам нотариус будем вскрывать обгорелую квартиру Мордвиновой. Мне показалось, что самое время поиграть с огнем: забить свой вчерашний, тусклый, невнятный образ необыкновенной яркостью, экстравагантностью, эпатажностью… потому что… вот именно, возможно, та бесцветная, никакая девица в блеклом платьишке, на которую бросил небрежный взгляд импозантный директор Дома Удодов, может ещё пригодиться… Очень, очень может быть!
Мне не терпелось узнать, что главный предмет для предстоящей авантюры сохранился, лежит на шкафу в Митькиной комнатенке. Не церемонясь, пробралась к нему, подставила стул, полезла за коробкой. Митька спал и проспал шквал, и не услыхал, как я уронила стул. На шум непременно явилась бы мама, но её дома не было — дежурила в консьержной, хранила сны богатеньких жильцов… Я порадовалась тому, какой богатырский сон у моего родного брата и как это правильно — мало ли что ему предстоит, кроме сдачи сессий.
Однако мое братолюбие на этот раз оказалось довольно фальшивым. Я обнаружила в коробке свой старый темно-каштановый паричок. В нем я ещё в школе изображала пажа в «Севильском цирюльнике». Когда же у моей матери на нервной почве вылезли почти все волосы — она носила этот волосяной покров и была похожа на Марину Цветаеву. Потом хотела выбросить, но сама же, умница, раздумала: «Вдруг пригодится… Старые вещи опасно швырять на помойку…»
