— Нет, не думаю.
Пол кивает, дует на свои сложенные чашечкой руки.
— Ну, ты достаточно насмотрелась?
— Да. — Я передвигаю Холли, чтобы ей было удобнее сидеть. Она перестала елозить и вроде бы с интересом изучает поверх моего плеча игровую площадку. — Не покачаем ее на качелях?
Пол пожимает плечами:
— Если хочешь.
Мы направляемся к ближайшей площадке. Кожа на моих туфлях темнеет от мокрой травы. Передо мной на миг возникает картина — как я, малышка, держась за руку папы, высокого, как каланча, ковыляю, спотыкаясь, спеша к этим самым качелям. Слышу, как я тяжело дышу от волнения, от усилий, каких мне стоит не отставать от него. Я наверняка туда ходила, это было так естественно — ведь все рядом, прямо у порога. А у нас дома до ближайшего парка надо ехать пятнадцать минут на машине или толкаться в автобусе. Я стараюсь вывозить Холли раз в неделю. Большую часть своей маленькой жизни она не могла принимать участия в развлечениях, была слишком слабенькая, плохо держалась на ногах и могла лишь с чужой помощью спуститься с горки. Однако с самого раннего возраста любила там бывать. Я бродила по парку, а она висела на перевязи у меня на животе. При виде ребенка, бегущего мимо или взмывающего ввысь на качелях, она начинала болтать ножками и радостно вскрикивать. Я чувствовала свою беспомощность, стоило подумать, что происходит в ее головке, до чего ей хочется быть такой, как другие дети. Пол тоже возил ее куда-нибудь в те дни, когда она была предоставлена его заботам. Однако он прекратил это после нескольких выездов, сказав, что глупо себя чувствует: один-единственный мужчина — да еще с малышкой — прогуливается без дела среди детишек и мам.
Мы несколько раз съехали с лентонской горки — один из нас помогал Холли спуститься, другой встречал ее внизу с раскрытыми объятиями и улыбкой во весь рот. Ее восторги греют меня, несмотря на холод, но вскоре ей это надоедает, и она перестает реагировать. Мы сажаем ее на качели с креслицем, и я не спеша раскачиваю ее. Лицо у Холли застывшее, словно она сосредоточенно думает о чем-то важном. Волосы у нее приподнимаются, разлетаются от движения качелей. А у меня сердце сжимается при виде того, с каким серьезным видом она держится за предохранительную перекладину. Она никогда не носит перчаток — вечно их сдирает. Ее пальчикам сейчас, наверное, так холодно. Качаясь туда-сюда, она смотрит мимо меня куда-то вдаль, не на что-то конкретное, насколько я могу судить. Мне кажется, она не получает никакого удовольствия. И все же ей, должно быть, неплохо — иначе она дала бы нам знать. Тем не менее я считаю нужным как-то ее развлечь. Вот она подлетает ко мне, и я рычу, как лев из сказки, пригибаюсь и делаю вид, что хочу укусить ее за ноги. Качели снова уносят ее назад по параболе — на губах появляется легкая улыбка, глаза смотрят мне в глаза. Я несколько раз повторяю маневр — пытаюсь схватить ее, щекочу. Но пробиться сквозь ее замкнутость не могу. Не проходит и минуты, как мной овладевает отчаяние. Должна же я заставить ее рассмеяться. Но не могу. И я чуть не плачу.
Подходит Пол, проводит рукой мне по плечу. Хватает креслице качелей и останавливает их.
— Отнесем ее в машину, хорошо? А то замерзнет.
Я не двигаюсь, но он прав. Я вытаскиваю Холли из креслица, и она прижимается ко мне. Скорее всего просто устала. Мы возвращаемся к стоящим в ряд домам, где я когда-то жила с родителями.
— Ты взял с собой аппарат?
— Конечно. — Пол снимает с запястья ремешок. — Что ты хочешь, чтобы я снял?
Я делаю несколько шагов и встаю перед шестнадцатым номером. Пол делает несколько шагов и перескакивает через ограду парка. Он поворачивается и наводит «пентакс», переводит объектив на девяносто градусов, слегка приседает. А я наблюдаю за ним, чувствуя себя нелепо выставившейся напоказ. Что, если кто-то из дома наблюдает за нами? Я отвожу от дома взгляд — глаза слезятся от сухого зимнего воздуха, — поворачиваю Холли лицом к ее папе, крепко прижав ее спинку к моей груди. Солнце по-прежнему светит. Качели, игровая площадка пусты — не видно ни одного ребенка.
— Улыбнитесь!
Я смотрю на Пола и слышу, как щелкает затвор фотоаппарата. Пол выпрямляется, опускает камеру.
— Еще один снимок, — говорю я ему.
Он насупливается, но все же занимает прежнее положение. Мне жаль его: ведь он, наверное, тоже чувствует себя нелепо. Как благородно с его стороны не поднимать по этому поводу шума.
На этот раз, когда снова щелкает затвор, я уже не стою, обхватив Холли руками. Я передвинула ее на бедро и поддерживаю одной рукой, а другая висит у меня вдоль тела.
В машине Пол включает обогрев на полную катушку. Мы даем Холли, чтобы занять ее, бисквит и какое-то время сидим молча — тикает мотор, теплый воздух поступает через вентиляцию. Пол то и дело прочищает горло. Еще только одиннадцать. Времени этот визит у нас совсем не отнял — если дальше все так пойдет, мы управимся за один день. Я-то думала, что мне столь многое захочется увидеть; думала, я до бесконечности буду проникаться настроениями и ощущениями. Я надеялась, что, приехав сюда, почувствую связь с папой, однако получилась пустая трата времени. Так, будто я потянулась за чем-то, а в пальцах оказался воздух. Мы приехали сюда на весь уик-энд — по моему желанию, при нейтральном согласии Пола. И я чувствую себя одураченной: здесь нет ничего, ничего, одни только тени и химеры.
Пол кладет руку мне на колено.
— О'кей?
Я киваю и слабо улыбаюсь.
— Не совсем то, чего я ожидала.
Что еще я могу сказать. Я представляю, как получу снимки, увижу себя и Холли у дома, где стоит заржавелый велосипед, а в глубине видны молочные бутылки. Эта незрелая идея посетить мир, где я родилась, воспользоваться возможностью увидеть его ради себя, увидеть ради Холли. Установить своеобразную симметрию, трогательное соотношение времен. А также возможность поставить точку.
— Да ну же, — говорю я. — Поехали.
Пол переносит руку на рычаг скорости, начинает пятиться по дороге.
— А теперь куда? В Рюли?
Я отрицательно трясу головой:
— Нет, давай заскочим в город, пообедаем. Рюли может подождать до завтра, если мы вообще туда поедем.
— То есть?
— Я уже больше не уверена.
Он останавливает машину.
— Не уверена в чем?
Я смотрю прямо перед собой. Ножки Холли барабанят по спинке моего сиденья. Она наверняка держит в руке наполовину съеденную таблетку для пищеварения и рассеянно глядит в окно, не зная ничего о том, что происходит в мире взрослых.
— Посмотрела на дом. Полнейшее разочарование — вот и все. Извини. И теперь у меня единственное желание — уехать домой.
— А как насчет того малого, которого ты хотела увидеть?
— Не знаю. Возможно, это тоже не лучшая идея.
— Господи, Зоэ.
— Я знаю.
Напряженное молчание.
— Да поезжай же.
Диклен
Если идти по Верхнему Лазу, то дойдешь до таверны «Каунти». Выдели время. Зайди в двойные двери, подойди к бару, закажи выпить, найди себе тихий уголок. Это довольно небольшой кабачок — тут нет укромных местечек, где можно спрятаться. Посиди спокойно, пока завсегдатаи не забудут про тебя. А когда они снова погрузятся в свои беседы, в свое пиво, в свои ожившие кабацкие дела, можешь действовать посмелее. Дай взгляду пройтись по залу. Никто к тебе не пристанет — во всяком случае, днем. Попытайся вернуться на тридцать лет назад. Представь себе, что это вечер и на дворе холодно и ветрено. Голые доски на полу будут те же, но вместо кранов за баром будут ручки от насосов. Вместо набора горького пива и лагера у них будут лишь «Шипстонское», «Бэртонский эль» и «Гиннесс». Австралийская девчонка, обслуживавшая вас, изменила себе пол, постарела на сорок лет, стала говорить с акцентом центральных графств. Зеркала обвиты розетками из графства Ноттс. В двух очагах пылают угли, воздух серый от сигаретного дыма, и вместо музыки стоит гул голосов, в который врывается щелканье закрываемого кассового ящика.
Открывается дверь. Ты чувствуешь ток зимнего воздуха. Входит молодой мужчина в джинсах и свитере под горло. На его ногах в парусиновых туфлях нет носков. Он на секунду замирает, словно наслаждаясь теплом, затем проходит — как прошла и ты — к бару. Перекидывается несколькими словами с хозяином, затем молча ждет, пока ему наливают «Гиннесс». Расплатившись за пинту, он отыскивает свободный столик, недалеко от твоего.
Я могу простить тебя за то, что ты меня не узнала. Я совсем не похож на того, каким ты помнишь меня. Морщины разглажены, волосы снова стали черными, более длинными и взлохмаченными, словно я только что поднялся со сна. Ты изучаешь мое лицо. В глазных впадинах чернота. Подбородок затенен щетиной. Ты смотришь, как я неуклюже вытаскиваю сигарету из пачки, ломаю спичку в попытке зажечь ее. Тебе кажется — хотя ты в этом и не уверена, — что я слишком крепко сжимаю стакан, так что белеют кончики пальцев.
