Григорий Глазов - Смерть не выбирают (сборник)

– Как зовут вашу маму?

– Ольга Степановна.

– Пожалуйста…

Седая, с бледным осунувшимся лицом, в длинном байковом халате, она показалась Скорику сейчас много выше, нежели тогда, на кладбище. Села напротив, положив белые старческие руки на стол, сцепив пальцы, но дрожь в них унять не могла.

– Ольга Степановна, простите мое вторжение, но что поделать, – такая служба, – начал Скорик. – Мне нужно задать вам несколько вопросов.

Она согласно кивнула.

– Ольга Степановна, не жаловалась ли вам Елена Павловна в последнее время, что кто-то ей угрожает или преследует?

– Нет. Ее нельзя было преследовать. Она была добрый отзывчивый человек и никому плохого не могла ни пожелать, ни сделать, – тихо сказала старуха.

– Не была ли угнетена чем-нибудь?

– Нет. Наоборот. Из Германии Леночка вернулась веселая, возбужденная… Вы считаете, что ее убили? – спросила вдруг.

– Ничего определенного сказать пока не могу. Но постараемся докопаться до истины, – шаблонных фраз было не избежать. – Ольга Степановна, у вас лично нет подозрений в отношении кого-либо?

Она долго молчала, потом произнесла:

– Мне всегда был неприятен Назаркевич, хотя я никогда его не видела. Но Леночка говорила, что все неудачники неврастеники. Она считала его неудачником, и полагала, что он когда-нибудь сорвется.

– Что она имела в виду?

– Не знаю.

– В Богдановск Елену Павловну отвозил Назаркевич. Вернувшись, он не позвонил вам, что Елена Павловна осталась там еще на день, может передал какие-нибудь ее слова?

– Нет. Он вообще сюда никогда не звонил.

– Я могу осмотреть комнату Елены Павловны?

– Идемте, – встал сидевший все время молча Кубраков. – Ты иди к себе, мама, ложись…

Комната Кубраковой скорее напоминала коридор – длинная, с одним окном. Изразцовая печь. В углах потолков залегли пыльные тени. На темном скрипучем паркете лежал затертый, грязно-зеленого цвета ковер. Тахта, простой платяной шкаф, стул у письменного стола, на стене потускневшее зеркало. Впечатление такое, что это – случайное жилье, что большую часть времени обитатель проводит вне стен.

Присутствие Кубракова сковывало. И все же Скорик довольно скрупулезно перебрал бумаги на столе. Но и здесь, как и в кабинете Кубраковой в институте, – ничего личного, все служебного свойства. Хотелось порыться в ящиках письменного стола, но Скорик решил сделать это в спокойной обстановке, когда Кубраков с матерью уедут в Сокирцы. Перекидной календарь он все же решил полистать. Нашел только одну интересную для себя запись: на страничке за 20-е мая было написано рукой Кубраковой "Вячину". "Календарь надо будет потом изъять официально", – подумал Скорик и сказал:

– У меня все, Александр Павлович.

Кубраков проводил его до двери, вручил ключи…

Верно говорят: одной рукой узел не завяжешь, поэтому не следующий день в кабинете криминалистики у Войцеховского они собрались вчетвером: Войцеховский, Агрба, Скорик и Щерба. До этого Скорик успел побывать у Кубраковых, застал их уже садившимися в машину. Он показал им очки, привезенные Джумой. Мать и брат опознали их, Елена Павловна привезла их из Италии, заплатила большие деньги. На вопрос Скорика, какое зрение было у Елены Павловны, мать сказала, что дочь очками пользовалась только при чтении и во время работы, обычно же очков не носила, левое стекло +4,5 диоптрии, правое +5. На обратном пути Скорик заехал в "Медтехнику". Там проверили и подтвердили: левое стекло +4,5, правое +5. И еще восхитились оправой, такой никогда не видели, суперновая, на руках потянет тысячу рублей, заверили, что в систему "Медтехники" такой товар не поступал…

– В нашем городе только Кубракова ездила в Италию, – иронично заметил Щерба.

– Но стекла-то – ее! +4,5 левое и +5 правое!

– Хотите, я найду вам сколько угодно людей с подобным зрением, – не унимался Щерба.

– Ну нельзя же так, Михаил Михайлович! Если будем все время ставить себе такие препоны, никогда не выберемся на дорогу! – раздражался Скорик.

– Ладно, сделаем допущение, очки на том месте потеряла Кубракова. Странная она женщина: попала в Богдановск, а оттуда пешком перла к обрыву 15 километров, чтобы почитать эту книгу, газету или еще что-нибудь. Достала очки, почитала, очки выбросила и ушла? Глупость! Ну а если по логике? Там у обрыва ей срочно потребовалось что-то прочесть. Согласитесь, что такие очки без футляра не носят. Значит, она достала из сумки футляр, вынула очки, футляр положила в сумку, прочитала нечто. И тут почему-то выронила очки. А футляр исчез вместе с сумкой. Что в ней было еще, мы не знаем. Но это не похоже на ограбление: часы "Сейко" с нее не сняли. Итак, ей пришлось что-то срочно прочесть. Если бы это было у нее с собой, она могла прочитать и раньше – в Богдановске, в машине, по дороге к обрыву, а не ждала бы пока окажется именно там.

– А может быть ей в том месте как раз и дали это чтиво, – сказал Агрба.

– К этому я и веду, – подтвердил Щерба.

– Она не пришла туда пешком, ее привезли, – Агрба посмотрел на Войцеховского.

– Замеры колеи, которые ты сделал, укладываются только в одно – это "Жигули", – сказал Войцеховский.

– С шоссе к обрыву водитель съехал там, где стоит знак "правый поворот запрещен", – напомнил Агрба.

– Ну, в пустынном месте кто не нарушит, – заметил Скорик.

– И все же рисковал. Гаишники там бывают. Недалеко поворот в заказник, куда въезжать вообще нельзя, но любителей жарить шашлыки и возить баб хватает. ГАИ любит там за ними охотиться, – сказал Агрба.

– Водитель мог не знать, – сказал Щерба.

– Не думаю, – сморщился Агрба. – Если он знал это пустынное место и обрыв, значит бывал в этих краях.

– Рисковал, но нарушил, потому что уж нужно было к обрыву? – Щерба обвел взглядом всех. – Согласимся. Поехали дальше, Виктор Борисович, обратился Щерба к Скорику.

– Кубракова была очень хорошей пловчихой, так что, если бы она упала в реку или ее столкнули… – начал Скорик.

– Понятно, – оборвал Щерба. – Ее столкнули, когда она была в бессознательном состоянии? Но ведь случаев насилия, предшествовавших этому нет, – резюмировал Щерба. – Что скажете?

– Никаких бумажек, писем, записок, что говорило бы о самоубийстве, я не нашел. Она была одержима работой. Особенно последнее время, после возвращения из Германии. Какой-то контракт с немцами. Была увлечена этим, – продолжал Скорик. – Чего вдруг самоубийство? Человек прагматичный, с очень устойчивой психикой… Кстати, возник новый персонаж.

– Кто такой? – спросил Щерба.

Скорик рассказал о надписях на листках календарей и прочее, что узнал о Вячине.

– Да, вспомнил он, – знаете, кто работает ночным вахтером в институте? Человек, который в 1945-ом был осужден за пособничество немцам в Богдановске.

– Самые осведомленные люди это не мы и не милиция, – хмыкнул Щерба, а швейцары ресторанов, отелей, ночные сторожа, дворники… С этим Вячиным тоже надо бы знакомство завести.

– Он в Польше сейчас, – ответил Скорик.

– Когда-нибудь же вернется… Сегодня пятница, – напомнил Щерба. Пятый день, как мы получили труп Кубраковой. Ее уже похоронили, а вы все никак не можете встретиться с Назаркевичем, Виктор Борисович. А ведь он ее отвозил в Богдановск! И в друзьях ее, как вы уже знаете, не состоял. О чем они говорили по дороге? Может помирились, а может разругались вдрызг.

– Он в больнице, – напомнил Агрба.

– Ну и что? Ушиб колено! Не без сознания же он! – это адресовалось Скорику.

– Там невозможно толком поговорить, палата на шесть человек. Через два-три дня он уже будет ходячим, тогда это будет проще.

– Ладно, вы тут колдуйте, – Щерба направился к двери.

Вернувшись к себе, Щерба медленно опустился в кресло, бросив тяжелые руки на стол поверх тяжелых бумаг. Папки. В каждой схвачены скоросшивателем протоколы допросов, постановления, объяснительные, заключения экспертизы, акты, справки. И все написано разными почерками, разборчиво или каракулями, со множеством лишних знаков препинания или вовсе без них, грамотно и понятно или ужасающе безграмотно и косноязычно. Все это надо читать, разбирать по буковке, по слову, чтобы вникнуть в смысл. Изо дня в день, из года в год. Вот уже почти четыре десятилетия. Собрания сочинений! Тома! Со своими характерами, сюжетами, людскими судьбами, каких не породит ничья изощренная фантазия. Но в наше безумное время вообще стало на дыбы, вверх ногами. Какая-то часть человечества стоит на голове… В Щербе ожило воспоминание из детства: он не мог понять, что земля круглая. Как так: сколько бы ни шел – по дороге, в лесу, в поле, – все ровная и ровная. Тогда он нарисовал Землю – круг, на одном полюсе изобразил человека, надписал "это я", перевернул рисунок на 180° и изобразил другого человечка. Получилось, когда он вертел рисунок, что одна из фигурок обязательно висит вниз головой. Кто же?