— Семья?
— Одинокий. Знаю точно, поскольку он там и прописан. На базе.
— Давно его видели?
— Признаться, давно. Последний раз, чтобы не соврать… Кажется, в июле. Да, в июле. Он тогда еще в отпуск собирался.
— Насколько я знаю, там есть еще сторож. На этой базе.
— Есть. Голиков Николай Иванович. Ну, он давно на Сенеже. Лет десять, если не больше. Еще и базы этой не было, а он уже работал.
— И как он себя проявил?
— Голиков-то? Этот-то проверенный человек. Я его хорошо знаю.
— Тоже одинокий?
— Да нет. Правда, жена у него умерла. Но здесь, в Солнечногорске, дети, внуки. Так что живет он на два дома. Зимой в городе, остальное время на озере. У вас что — подозрения насчет Голикова?
— Если честно, больше подозрений у меня набирается насчет Шеленкова.
— Насчет Шеленкова?
— Да. Что же касается Голикова… Меня интересует: мог ли он войти в сговор с особо опасным преступником?
— С особо опасным преступником?
— Именно. С особо опасным преступником.
— Этот особо опасный преступник… — Участковый мотнул головой. — Уж не Шеленков ли? А?
— Может и Шеленков.
— Ясно дело. Раз его портрет размножается.
— Так что вы думаете насчет Голикова? Можно ему верить?
— Теперь уж и не знаю. — Участковый полол плечами. — Но все же думаю: не пойдет он на сговор с преступником. По-моему, Голиков — человек честный. Да и у всех на виду.
— Какие у вас с ним отношения? Лично?
— Нормальные. Все ж какой год толчемся рядом на Сенеже.
— Мне с ним нужно поговорить. Поможете? Я здесь на машине.
— Конечно. О чем разговор.
Минут через пять, попетляв вдоль берега, «уазик» затормозил у ворот «Рыболова Сенежья». Когда Рахманов вместе с участковым Маркиным подошел к ограде, на металлическую сеть, как и в прошлый его приход, бросилась привязанная к проволоке немецкая овчарка.
Рахманов посмотрел на Маркина:
— Собака-то злющая. А?
— Молодой еще, что с него взять. Раньше здесь другая была собака. Та зря не бросалась. Обучена была специально для базы.
— Куда ж она делась?
— Околела. Николай Иванович жаловался: пристрелил кто-то, — ответил Маркин и крикнул: — Эй! Есть кто? Николай Иванович, гости к вам! Ау!
Собака, охраняющая «Рыболов Сенежья», интересовала Рахманова и раньше, но лишь из-за поисков несоответствий в показаниях Лотарева. Теперь же выясняется, что собака здесь другая, а старую пристрелили. Когда, почему?
— Пристрелили? — Рахманов следил, как Дик исходит злобным лаем.
— Ну да. Летом. — Маркин посмотрел на Рахманова. — У нас тут бывают такие вещи. Люди ж разные.
Из-за домика вышел Голиков. Увидев Рахманова и Маркина, приказал собаке:
— Дик, молчать! Лежать! Тихо! — Пригласил: — Проходите. Ворота открыты.
— Как жизнь, Николай Иванович? — спросил Маркин. — Никто не обижает?
— Миш, кто меня обидит? Я сам кого хочешь обижу. Проходите, проходите, здесь поговорим.
На территории базы, пожав руки Рахманову и Маркину, спросил:
— По-моему, Андрей Викторович? Не ошибся?
— Не ошиблись.
— Пройдем, ну хотя бы на ту же скамейку. Вы ведь, наверняка, снова что-то хотите узнать?
— Верно, хочу. Давайте пройдем…
— Я, наверное, на бережку посижу? — сказал Маркин, когда они остановились у скамейки. — Вон там, у причала? Да, Андрей Викторович? Если что, позовете.
— Хорошо.
Маркин ушел к причалу.
Усевшись рядом с Голиковым, Рахманов спросил:
— Николай Иванович, заведующий ваш еще не вернулся?
— Заведующий? — Голиков поднял камешек, отшвырнул. — Пока нет.
— Вы ведь хорошо его знаете?
— Ну, знаю. Год все же вместе на базе. Часом, с ним не случилось ли чего? Он ведь третий месяц из отпуска не выходит?
— Признаться, я у вас хотел спросить, почему он не выходит. Не знаете?
— Откуда? Пропал, как говорится, с концами. Я уж беспокоиться начал.
— Вообще-то, вы могли бы сказать мне о пропаже Шеленкова раньше — при нашем первом разговоре.
— Раньше? — Голиков покачал головой. — Вы же в прошлый раз ни словом не заикнулись о Шеленкове. Интересовались каким-то художником. Что ж мне лезть, если меня не спрашивают?
— Так ведь пропал человек. Я бы, например, беспокоился.
— Теперь и я беспокоюсь. Тогда же, когда вы приезжали, думал обойдется.
— А что вы о нем скажете? Что это за человек?
— Шеленков-то? Человек он неплохой. Правда, молчун. Бывает, за весь день слова не вытащишь. Это есть. Но ладить с ним можно.
— Как понять: ладить?
— Ну, в душу он зря не лезет, дело свое знает. И, главное, от работы никогда не отлынивает.
— А что входит в его обязанности? Как заведующего?
— Это только так… звучит громко: заведующий. У нас же здесь, на базе, вся работа пополам. Неважно, кто ты — сторож, заведующий. Ну, что мы здесь делаем… Принимаем отдыхающих. Следим, чтобы всюду был порядок. Инвентарь бережем — причал, лодки, все остальное. Чистоту поддерживаем. Так что с Иваном Федоровичем мы всегда честно делили всю работу. Без обмана.
— Что, Шеленков прямо тут и живет? На базе?
— Да. В этом самом домике. Справа моя комната, слева его. Тут у него все: дом, работа, имущество. Вон его окно, видите?
— Вижу. Какие-нибудь родственники у него есть?
— Никого. Круглый бобыль.
— И никогда не было? Родственников?
— Ну, он мне рассказывал: была у него жена, но лет пять назад умерла.
— Где, не знаете?
— Где-то на севере. Но где точно, не знаю.
— А дети?
— Детей у них не было. Так он говорил.
— Хоть письма-то ему приходят?
— Нет. Во всяком случае, за весь этот год писем не было. Ни одного.
— Ну а знакомые? Приезжал к нему кто-нибудь? Хоть раз?
— Нет, не видел. Здесь-то уж точно все его знакомые — отдыхающие. С ними Иван Федорович и занимается.
— Здесь… А в Москве?
— В Москве… Вообще-то, он несколько раз оставался в Москве. Утром уедет, вечером следующего дня приедет. Если он у кого-то ночевал, значит, есть там знакомые.
— Вам он не говорил, у кого ночевал? Хотя бы намеком?
— Нет. Да я у него никогда и не спрашивал. Все равно бесполезно. Отмолчится.
— Ну а бывало, что он уезжал дня на три? Или, скажем, на неделю?
На лице Голикова отразилось колебание. Рахманов добавил:
— Вы что-то вспомнили?
— Тут такое дело… Иван Федорович страдает радикулитом. Ну и этой весной, в мае, у него было обострение. Он и попросил меня по-дружески отпустить его подлечиться, дней на десять.
— Подлечиться? Куда?
— Нашел он какого-то чудо-врача. В Москве.
— В Москве? В какой-то больнице?
— Не знаю. Знаю только: попасть к этому врачу практически невозможно, масса желающих. А тут представился случай. Конечно, я отпустил. В мае работы мало, еще не сезон. Ну а человек мучается.
— Имя, фамилию этого врача Шеленков не называл?
— Нет. Сказал только, что тот делал ему какой-то особый массаж и выписал мазь. Он этой мазью потом нахвалиться не мог — так помогла.
— И какого мая Шеленков уехал? К лекарю?
— Сейчас… — Голиков помолчал. — Уехал он числа седьмого — перед праздниками. Вернулся же, соответственно, через десять дней.
— Не помните, когда именно? Днем, вечером?
— Вечером. Поздно вечером, часов в одиннадцать.
Все совпадает. Седьмого мая Шеленков — Вадим Павлович вылетел в Сухуми. Позвонил Азизову из города. Восьмого встретился с Азизовым в ресторане «Тбилиси». Одиннадцатого или двенадцатого проверил кредитоспособность будущего «клиента», поговорив с Люкой. Наконец, семнадцатого, после решающего разговора с Азизовым, во время которого были уточнены детали, вернулся в Москву.
— Николай Иванович, сейчас я вам покажу несколько фотографий. Посмотрите их внимательно. Если кого-то узнаете, скажите.
— Ну, давайте.
Рахманов протянул предусмотрительно захваченные фотографии. Здесь были снимки Новлянской, Азизова, Аракеляна, Клюева, Шитикова и Чиркова.
Внимательно их просмотрев, Голиков покачал головой:
— Нет. Никого из этих людей я не видел.
— Никогда и нигде?
— Никогда и нигде. Хотя… — Взял фото Чиркова. — Это лицо вроде где-то мелькало. Но где, не помню. Случайно, он не дачник? Здешний?
— Угадали, дачник. Здешний.
— Тогда встречался. Правда, не помню где.
— А из других никого не видели?
— Никого.
— Жаль. — Рахманов спрятал фотографии. Кивнул на пса. — Собачка эта у вас давно?
— Дик что ли? — Обернувшись, Голиков посмотрел на пса, который при этом навострил уши. — Да нет. Месяца два. В августе я его взял. Из питомника.
— А до этого здесь была собака?
— Была. Тоже Дик. Ну, то вообще был не пес, а чудо. Умней человека. Все понимал.
— Какой породы? Тоже овчарка?
— Нет. Помесь лайки и южно-русской овчарки. Такой огромный был псище. Мохнатый. Одним словом, красавец. А нюх какой… Своего чувствовал за километр.
