– А что, он… Джеймс… это тот, кого вы ищете? – спросила Геро, когда Армстронг уже уходил.
– Да нет, мадам, убил не он. Я буду очень удивлен, если ошибся… но вот что ему – если выкарабкается из этой передряги – придется познакомиться с тюрьмой изнутри, это я обещать могу.
На том они и расстались, имея впереди часов семь покоя. После ужина, когда директор с женой, Майкл и Найджел толковали в гостиной о происходящих событиях, появился суперинтендант. Он вплотную подошел к Персивалю Вэйлу и мрачно объявил:
– Боюсь, сэр, у меня для вас очень печальные известия. Мистер Уркарт мертв. Перед смертью он сделал признание, которое, рискну заметить, лишь подтвердило мои соображения на его счет. Он слишком вольно обращался с собственностью вашего племянника. Брал время от времени крупные суммы и пускался в разного рода финансовые авантюры, как правило, неудачно. Мне кажется, он понял, что я обо всем догадался, потому что, когда я пришел к нему нынче утром, он просил передать, что встретится со мной через пять минут, и потратил эти пять минут на сборы того, что еще осталось – и можно было прихватить с собой – от средств мистера Вимиса. Я поставил у дверей своего человека в штатском, но Уркарту удалось ускользнуть от него. Что касается всего остального, мы должны выразить признательность миссис Вэйл за то, что она предоставила свою машину, и мистера Эванса за отличное вождение.
Директор, обхватив лицо дрожащими руками, погрузился глубоко в кресло, и Армстронг мог только догадываться, что скрывается за его чувствами.
– Понятно, – продолжал он, – что отсюда следует, что убийца все еще на свободе. Мистер Уркарт был бы последним, кто мог убить мальчика, ведь его смерть привела к немедленному разоблачению махинаций самого стряпчего. Насколько я понимаю, вы о них даже не подозревали, мистер Вэйл?
Директор поднял голову. Вид у него был как у человека, который видит, как рушатся последние опоры шатающегося мира.
– Полагаю, нет нужды уверять, что я обо всем этом не имел ни малейшего понятия, – глухо проговорил он.
– И все же у меня есть основания задавать этот вопрос, сэр, – и Армстронг пересказал содержание анонимной записки, заставившей стряпчего съездить в Эджворт-Вуд. – Видите ли, – продолжал он, – я никак не мог вообразить, что могло заставить мистера Уркарта откликнуться на такое сомнительное приглашение, разве что у самого него было на совести нечто такое, на что намекала записка. Теперь, когда нам известно, что совесть его действительно была нечиста, вполне можно предположить, что автор записки то ли знал об этом, то ли догадывался…
– А возможно, это был просто выстрел наугад, – перебил его Стрейнджуэйс.
– Это маловероятно. Вам известен, сэр, кто-нибудь из тех, кто мог раскрыть махинации мистера Уркарта? Иными словами, знаете ли, у кого могли быть личные отношения с вашим племянником?
– Нет.
– Очень жаль, сэр, потому что вряд ли можно сомневаться в том, что именно человек, отвечающий этим двум требованиям, написал записку, а автор ее и есть убийца.
Весь следующий день Стрейнджуэйс провел, выражаясь его же словами, в обретении чувства места. В этом смысле у него было большое преимущество перед суперинтендантом. Его здесь не только принимали «за своего» – а именно так смотрел на Найджела общий зал школы, – он еще и обладал поразительной способностью приспосабливаться к любому кругу и любому обществу, в которых оказывался благодаря профессии. У него это получалось не потому, что Найджел был «свойским парнем», но потому, что он умел менять стиль поведения соответственно среде или выработанным навыкам социального поведения. Подлинный и очевидный интерес к человеку, с которым он в данный момент имеет дело – куда более искренняя форма лести, нежели простая имитация близости, – вот его пропуск в душу самых разных людей. Хотя на самом деле такой интерес был куда менее лестным, чем мог показаться со стороны, ибо проистекал не из сентиментального чувства, но из научного любопытства, притом что его глубоко внеличная природа скрывалась за личной живостью и хорошими манерами Стрейнджуэйса, и лишь немногие из тех, кто становился объектом общения с ним, осознавали, что на самом деле их просто рассматривают под микроскопом, принявшим человеческое обличье.
Давайте последуем за ним в его беспорядочных и на вид бесцельных блужданиях по школе. Позавтракал Найджел с учителями, и это уже было начало работы. Он медленно двигается по коридору между классными комнатами – точь-в-точь как три дня назад Майкл. Сначала – левый ряд. Директор ведет урок латыни. Густой, внушительный голос педагога старой выучки, созревший в лесу, потрескивающий и гудящий, подобно электрическим искрам, в напряженной, тугой тишине. Нет, думает Найджел, этому человеку не хватит нервов, чтобы совершить один тип убийства, и уж точно он слишком самодоволен, а ум его слишком академичен для другого. Школа – это символ и оправдание его человеческого «я». Его реакция на преступление – и на этом сходятся Геро и Майкл – чувство, будто делу его жизни нанесен огромный ущерб; это удар не только по его репутации, но и по нему самому. Это не придуманное, это подлинное чувство, я и сам это вижу. Невозможно представить себе, что такой человек, дабы завладеть имуществом, которое ему не нужно, способен совершить убийство, подрывающее престиж школы, а стало быть, сокрушающее его эго.
Найджел идет дальше. Гэтсби. Довольно заурядная фигура. Когда-то он был хорош собой, душа общества, пользовался большим успехом в небольшом, замкнутом кругу людей, думающих и чувствующих более или менее одинаково. Затем постарел, утратил внешнюю привлекательность и юношеский задор, круг распался, и он остался беззащитен. Что может помочь забыть про утраты? Выпивка, «любовные утехи», какой-нибудь наркотик. Он почти выдохся, остался лишь добродушный автомат. Почти, но, возможно, все-таки не до конца. Такие, как он, могут быть замешаны в каком-нибудь грязном «преступлении на почве страсти». Такие могут убить из страха, но не из мести. Интересно, как ему удается вести такой монашеский образ жизни? В общении с учениками он не похож на гомосексуалиста, женоненавистника или кого там еще. Надо бы присмотреться к обслуге, за завтраком разносила еду симпатичная девчушка.
Ход его мыслей прервал оглушительный шум. Найджел инстинктивно подался вправо, откуда послышались причитания: «Mon Dieu, quel huleberlu! Quel, я бы даже сказал, tohu-bohu!»[10] По партам стучали каблуки, на пол летели книги, или, что более вероятно, их кто-то швырял, уханье, стоны, пыхтение. Раздался чей-то ломкий, неуверенный голос: «Немедленно прекратите, вы, двое, а ну-ка на место. В чем дело?»
– Извините, сэр, но куда-то исчезла ящерица Помпо. Ой! Да вон же она, ползет у вас по ноге!
– Ящерица? О чем это ты, черт побери?
– Разве вы не знаете, что такое ящерица, сэр? Это пресмыкающееся с четырьмя лапками, с длинным хвостом и шишковатой кожей, водится в основном в тропиках.
– Хватит болтать, Понсонби, иначе я сообщу о твоем поведении мистеру Вэйлу. А ты, Бастин, говори, что это у тебя за грязная ящерица?
– Вовсе она не грязная, сэр, ее зовут Глостершир, потому что, видите ли, у нее очень длинный хвост, сэр.
– Да пошел ты, Помпи. Все равно мы уделаем твоих заплесневелых из Мидлсекса[11].
Вновь послышался страдальческий голос Симса. Ну прямо-таки овца, заблудившаяся в горах, подумал Найджел.
– Любой, кто заговорит без разрешения, останется после уроков. Ну а теперь, может быть, объяснишь, что это тебе взбрело в голову тащить в класс ящерицу? – Мертвая тишина. – Немедленно отвечай.
– Извините, сэр, вы не дали мне разрешения говорить.
– Молодец, все понял. Можешь говорить. – Симс издал неуверенный, едва ли не подобострастный смешок.
– Понимаете ли, сэр, ей так одиноко в моей парте – смотри-ка! Эй, ребята, глядите, она старается проползти под дверью! – Шум в классе заметно усилился, несколько учеников навалились на дверь, и тут же раздался чей-то злобный визг:
– Черт бы тебя подрал, Стивенс Второй, ты оторвал ей хвост. Ну, ты у меня сейчас огребешь!
– Ой, испугался! Понимаешь, Помпо, она сама бросилась ко мне – ну же, говорит, ну же!
Бемс, бац, бух, плюх.
Стрейнджуэйс быстро отошел в сторону, но тут открылась дверь класса, где вел урок директор, и Найджел вновь остановился, на сей раз в безопасном удалении. Мистер Вэйл шагнул в ад. Сама горгона Медуза не могла бы произвести на него более сокрушительного впечатления.
– Весь класс остается после уроков, и каждый пишет мне объяснительную. Вы трое, Стивенс Второй, Бастин и Понсонби – ко мне в кабинет в двенадцать сорок пять, вас ждет порка. А вас, мистер Симс, попрошу на два слова.
Стрейнджуэйс двинулся в сторону общего зала. Мимо стремительно прошагал директор в сопровождении Симса, бледного, как убитый Гектор, волочащийся за колесницей. Стрейнджуэйс бесцеремонно сунул голову в дверь кабинета и стал свидетелем такой головомойки, от которой у него в ушах зазвенело. Бедняга, подумал он, ему в жизни не выпало ни единого шанса. А вот на Вэйла это очень похоже. Сарказм, чуть ли не презрение, говорить с учителем, как с учениками. Конечно, Вэйл разъярен, недисциплинированность роняет авторитет школы, а следовательно, оскорбляет его лично. Но честное слово, если бы кто-нибудь осмелился так говорить со мной, я бы свернул ему шею. Но Симс слишком слабохарактерен для этого; психология раба. Настоящий комплекс неполноценности. Достаточно посмотреть, как ведут себя с ним школьники. Существует ли такой предел, за которым рабы восстают? И червь бунтует? Надо узнать, был ли Вимис среди его мучителей.
