– Так Келлетт вел Готта после одиннадцати пятнадцати? Давайте-ка посмотрим, что он накопал. – Иногда Эплби становился приверженцем формализма.
– Значит, так. Сначала Готт направился прямиком на вокзал. Там он и его люди встречали поезд, прибывавший в одиннадцать тридцать две. Затем он вернулся прямо в «Городской крест», где один из наших людей видел его сразу после одиннадцати сорока. Он появился в Стоунгейте и, очевидно, двинулся по своему маршруту, поскольку ровно в полночь был в «Зеленой лошади».
– А это что еще такое?
– Это паб с довольно сомнительной репутацией, где поздно вечером можно наверняка поймать кого-то из студентов. Однако Готт пробыл там недолго, поскольку к двенадцати пятнадцати вернулся в «Городской крест», откуда пошел по Школьной улице. Очевидно, в колледж Святого Антония, как он и сказал.
– Так, вернемся к «Зеленой лошади». Келлетт получил информацию от сидевших в пабе?
– Нет, он вызнал ее у одного работника с фермы, который оставил во дворе велосипед и забирал его в полночь, когда и встретился с Готтом. Келлетт очень ловко все у него выудил. Работяга знал, конечно, что к чему: здесь все знают проктора в его мантии. А когда он вышел из двора, проктора, по его словам, ждали четверо «фараонов».
Эплби поднялся и беспокойно зашагал по комнате. Казалось, что убийство в колледже Святого Антония все больше и больше сбивало его с толку. Вдруг он остановился.
– Додд, у вас, случайно, нет с собой карты города?
Не говоря ни слова, Додд вытащил из кармана карту. Эплби развернул ее и с минуту внимательно разглядывал.
– Странно, – пробормотал он, – очень даже странно. И самая первая странность почему-то не бросилась нам в глаза. И в то же время, как вы говорите, она имеет мало отношения к делу. Я же сказал вам, Додд, что в этом деле слишком много света. И слишком много заманчивых версий.
Эплби снова принялся ходить по комнате.
– Ну-с, – несколько вызывающе осведомился Додд после недолгого молчания, – что вы намерены делать дальше?
– Думаю отправиться на прогулку. Но сначала вот что. Вы можете нынче утром уделить мне еще немного времени? Так вот, я хочу, чтобы вы вызвали Поунолла в столовую Амплби и сняли с него формальные показания. И мне бы хотелось, чтобы эта процедура заняла больше получаса.
Гостиная мистера Раймонда Поунолла оказалась ничем не примечательной комнатой. Книги выглядели серо и однообразно и перемежались непереплетенными журналами, которые от этого казались еще незаметнее. Несколько картин на стенах изображали античные статуи – стандартные репродукции, где мраморные фигуры помещались на однотонном черном фоне. Расцветка ковра была уныло-синей в сочетании с резким черным.
Эплби интересовал именно ковер. Уверенный, что его владелец находится в цепких лапах Додда, он прополз по нему с той же тщательностью, как и хозяин ранним утром. Перво-наперво он изучил узор, представлявший собой огромные цветы, затем, следуя за рисунком, убедился, что осмотрел каждый сантиметр поверхности. За двадцать минут инспектор прошелся по всему ковру. И не обнаружил ничего.
Он выпрямился, сел в кресло и задумался. Внезапно Эплби вздрогнул: после ночных приключений он стал очень восприимчив к холоду. К холоду. Он оглядел комнату. Этим довольно блеклым и, несомненно, прохладным утром все окна в гостиной Поунолла были распахнуты настежь. Эплби возобновил поиски, согнувшись над ковром, на сей раз не всматриваясь, а принюхиваясь… Через несколько минут он вскочил на ноги и направил одного из филеров с запиской к Додду. Ему нужен был еще час. Затем он снова занялся ковром.
Бледно-синий цвет почернел. На восьми симметрично расположенных участках узор совсем недавно изменился. И оттуда же доносился едва уловимый запах чернил. Восемь мазков платком дали совершенно одинаковые результаты: на платке темнели пятна туши.
– Вот так штука! – пробормотал Эплби и стал копаться в стопке конвертов на письменном столе Поунолла. Вскоре он вернулся к ковру с маникюрными ножницами.
В номере «два-шесть» в Суррейском дворике собралось извечное студенческое братство. Мистер Дэвид Пеннифезер Эдвардс, студент-старшекурсник колледжа Святого Антония и хозяин апартаментов, расположился напротив горящего камина вполне удобно, по его словам, на огромном томе «Второй аналитики» Аристотеля, наблюдая за приготовлением простого утреннего напитка, состоявшего главным образом из молока и мадеры. Мистер Мишель де Германт-Креспиньи, тот самый херувим-псаломщик из трапезной, разлегся на просторном подоконнике с перевернутой «Англосаксонской литературой» Свита на животе. Мистер Хорас Китченер Бакет, стипендиат колледжа, довольно рассеянно раскладывал пасьянс, используя при этом четыре колоды карт и все свободное место на полу вокруг стульев и столов. Все трое развлекали себя беседой.
– Устранение начальствующего паразита, – заявил мистер Эдвардс, – наводит на массу любопытных размышлений. Например, что бы вы сделали, инспектор, если бы знали, кто совершил этот полезный и оздоровительный акт?
Мистер Бакет, прозванный «инспектором» по аналогии с бессмертным шедевром Чарлза Диккенса, прополз несколько сантиметров по полу, чтобы положить десятку червей, и помотал головой.
– Не знаю, Дэвид. Думаю, надо подождать, объявят ли награду.
– А я решительно полагаю, – пробормотал мистер Креспиньи с подоконника, – что наш инспектор столь одержим мелкобуржуазной страстью к презренному металлу, что безо всяких угрызений совести примет цену крови. Хорас, ты меня просто шокируешь… Как там питье?
Хорас, заглянув за диван в надежде пристроить туза, хладнокровно ответил:
– Аристотель или, возможно, Платон был лавочником. Или его сыном, точно не помню. А твой тезка, Майк, мудрец из Перигора, торговал рыбой. А сам ты являешься бесполезным, неудачливым, деградировавшим и вообще ничтожным наследником давно исчезнувшего привилегированного сословия. А твои не блещущие приятством привычки, твое бессвязное и непонятное бормотание, твоя шаркающая походка, а паче всего дурацкая и бесящая неспособность говорить по существу давно уже убедили нас с Дэвидом, хотя мы это и скрываем, что ты уже неизлечимо болен тяжким недугом, посланным тебе в воздаяние. А твой портной, чей вкус, позволь добавить, всегда повергает меня в ступор, будет благодарен за любую цену крови, которую ты выручишь за Амплби. Она поможет прокормить восемь детей, которых твои долги лишают пропитания.
Задолго до того, как Хорас закончил эту тираду, он потерял к ней всякий интерес. Слова машинально слетали с его губ, пока он ловко раскладывал карты вокруг ведерка для угля. Однако вскоре он спросил:
– Так кто же убил Амплби?
– Амплби, – предположил Майк, – заколол неверный слуга, соперник в его непристойных утехах, и его жертва умерла с проклятьями на устах. Тебе не кажется, Дэвид, что это, скорее всего, скрытый семит Слотуайнер? Они оба воспылали страстью к прачке миссис Танк. Но тщетно, ибо миссис Танк навеки суждена нашему неразборчивому и развратному Хорасу.
– Однако что предпримет тот, – начал Дэвид, внезапно вскочив, чтобы разлить разбавленную мадеру, – что предпримет тот, кто знает наверняка?
Услышав это, Майк тотчас же сел прямо на своем подоконнике, захлопнув Свита. Хорас поднялся с пола, уронив карты. Все трое внимательно смотрели друг на друга поверх своих кружек. Чуть раньше правила игры требовали вялого интереса и ленивой пикировки. Теперь же живой интерес дозволялся. Они напоминали стаю птиц, внезапно взмывшую в небо, словно получив какой-то таинственный сигнал.
– Зависит ли это, – поинтересовался Хорас, – от того, насколько плох был Амплби, по нашему разумению?
– Или насколько хорош был убийца, по нашему разумению? – добавил Майк.
– Что значит «насколько хорош»? – сердито спросил Дэвид. – Если он хороший человек и убийством Амплби совершил зло, его добродетель не может являться значимым фактором в нашем решении. Не так ли? Ему нужно быть добродетельным в качестве убийцы, а не просто добрым по характеру, прежде чем мы начнем рассуждать о его добродетельности. Я хочу сказать, что если в основе убийства лежит этически чистый мотив, то тогда можно начинать разговор.
– А разве можно убить по этически чистому мотиву? – возразил Хорас.
– Ну, предположим, Амплби был плохим человеком, однако не с точки зрения закона. Положим, он совершал и намеревался и далее совершать нечто, что неизбежно привело бы к тому, что люди бы стали накладывать на себя руки, душить своих детей и делаться жертвами наветов. Стало бы его устранение этически чистым поступком?
– Будет ли этически чистым мотив, но не деяние? – спросил Майк, не искушенный в подобных диспутах, но всегда вставлявший словечко.
– Но предположим, что Амплби хороший человек, – предложил Хорас. – Преимущественно хороший, однако… с некоторыми отклонениями. Допустим, у него раздвоение личности. Да, именно так, что он из тех, кого изучал Мортон Принс: сегодня один человек, а завтра другой.
