– Как вас зовут? – повторила она вопрос уже намного громче.
– Элизабет Голд.
– Вы – член коммунистической партии Великобритании?
– Да.
– И вы находились по приглашению в Лейпциге?
– Да.
– Когда вы вступили в партию?
– В тысяча девятьсот пятьдесят пятом году. Нет, в пятьдесят четвертом, по-моему…
Она замолчала, услышав позади какую-то возню и скрежет отодвигаемой мебели. А потом голос Лимаса – хриплый, визгливый, жалкий – наполнил комнату.
– Вы, сволочи! Оставьте ее в покое!
Лиз в ужасе повернулась и увидела его стоящим на ногах с окровавленным лицом и в растрепанной одежде. На ее глазах охранник еще раз ударил его кулаком в лицо, отчего он чуть не упал, потом на него навалились уже двое, вывернув руки высоко за спину. Его голова упала на грудь, затем от боли он дернул ею в сторону.
– Если он еще раз посмеет пошевелиться, выведите его из зала, – распорядилась президент, потом посмотрела на Лимаса строгим предупреждающим взглядом и добавила: – Если вы захотите высказаться, вам позже дадут слово еще раз. А пока молчите.
Повернувшись к Лиз, она сказала довольно резко:
– Вы не можете не помнить, когда именно вступили в партию.
Лиз промолчала, и, выждав какое-то время, президент лишь передернула плечами. Затем, подавшись вперед и пристально вглядываясь в лицо Лиз, спросила:
– Элизабет, в вашей партии вас когда-нибудь предупреждали о необходимости конспирации?
Лиз кивнула.
– И вам объяснили, что нельзя задавать лишних вопросов о других товарищах, как и о структуре партии в целом?
Лиз снова кивнула.
– Да, конечно, – сказала она.
– Сегодня ваша готовность придерживаться этих правил будет проверена. Для вас самой будет лучше, чтобы вы знали как можно меньше. Не знали вообще ничего о сути происходящего, – добавила она с нажимом. – Скажу вам только, что мы трое, сидящие за этим столом, занимаем в нашей партии высокие посты. Мы действуем с согласия президиума и в интересах партийной безопасности. Мы должны задать вам несколько вопросов, и ваши ответы крайне важны для нас. Отвечая правдиво и смело, вы поможете делу социализма.
– Да, но кого… – прошептала она. – Кого здесь судят? Что такого сделал Алек?
Президент посмотрела мимо нее на Мундта и ответила:
– Вероятно, не судят никого. В том-то и дело. И вопрос теперь стоит о тех, кто выдвинул обвинения. Для вас не должно иметь значения, кого и в чем обвиняют, – добавила она. – Это послужит гарантией вашей объективности и беспристрастности.
Тишина вновь воцарилась в относительно небольшом зале, а потом голосом таким слабым, что президент инстинктивно повернулась, чтобы расслышать, Лиз спросила:
– Но ведь это Алек? Это Алек Лимас?
– Говорю же вам, – настойчиво повторила президент, – что в ваших же интересах ничего не знать. Так будет лучше для вас. Намного лучше. Вы должны сказать правду и уехать. Это самое разумное, что вы можете сделать.
Лиз, должно быть, подала какой-то знак или пробормотала нечто, оставшееся неразборчивым, потому что президент склонилась ближе и произнесла еще жестче:
– Послушайте, девочка, вы хотите вернуться домой? Делайте то, о чем я вас прошу, и вернетесь. Но если вы… – Она осеклась, указала рукой на Кардена и добавила: – Этот товарищ хочет задать вам несколько вопросов. Немного. Отвечайте правдиво. И потом можете уезжать.
Карден снова поднялся со стула и улыбнулся своей доброй улыбкой церковного старосты.
– Элизабет, – начал он допрос, – Алек Лимас был вашим любовником, верно?
Она кивнула.
– Вы познакомились в библиотеке в Бэйсуотере, где вы работаете?
– Да.
– А прежде вы с ним никогда не встречались?
Она помотала головой.
– Нет, мы впервые увиделись с ним в библиотеке.
– У вас было много любовников, Элизабет?
Ее ответ утонул в крике, которого снова не смог сдержать Лимас:
– Вы свинья, Карден!
Но теперь Лиз сама повернулась к нему и сказала, чтобы все слышали:
– Не надо, Алек. Иначе они уведут тебя отсюда.
– Да, – сухо подтвердила президент, – так мы и поступим.
– Скажите мне, – вкрадчиво продолжил Карден, – Алек был коммунистом?
– Нет.
– Он знал, что вы коммунистка?
– Да. Я сказала ему об этом.
– И как он отреагировал на ваше признание, Элизабет?
Она не знала, солгать ли ей. Она ненавидела ложь. Но вопрос был задан так неожиданно, что у нее не оставалось возможности обдумать его. Все это время они слушали, наблюдали, ждали от нее слова или жеста, который, вероятно, мог нанести Алеку непоправимый вред. Но она не в состоянии была заставить себя солгать, не зная, во имя чего это делает. Если же она начнет уклоняться от ответов, Алек может погибнуть – а в том, что ему грозит опасность, она уже не сомневалась.
– Так как же он отреагировал? Что он вам сказал? – повторил вопрос Карден.
– Просто рассмеялся. Он был выше всего этого.
– И вы поверили, что он действительно выше этого?
– Конечно.
Молодой человек, сидевший за столом, во второй раз счел нужным вмешаться в разговор. Глаза его оставались полузакрытыми.
– Неужели вы считаете это нормальной жизненной позицией для мыслящего человеческого существа? Заявление, что человек выше закономерностей исторического развития и законов диалектики?
– Не знаю. Я ему поверила, вот и все.
– Не будем углубляться в теорию, – сказал Карден. – Скажите лучше, он был тогда счастливым человеком, который постоянно смеялся и радовался жизни?
– Нет. Смеялся он редко.
– Однако его развеселило известие, что вы – член партии. Вы догадались почему?
– Мне кажется, он презирал компартию.
– А вы не подумали, что он мог ее даже ненавидеть? – спросил Карден как бы вскользь.
– Я не знаю, – ответила Лиз совсем уж жалким тоном.
– Вы считали его человеком, способным на сильные чувства, будь то любовь или ненависть?
– Нет… Нет. Он таким не был.
– Но он напал на торговца. Почему он так поступил?
Внезапно Лиз осознала, что Карден больше не вызывает у нее доверия. Ей перестали нравиться его мягкий голос и добродушное лицо.
– Я не знаю.
– Но вы же размышляли об этом?
– Да.
– И к какому выводу пришли?
– Ни к какому, – ответила Лиз простодушно.
Карден бросил на нее задумчивый взгляд, в котором читалось что-то вроде разочарования, словно она была актрисой, забывшей текст роли.
– Вы знали заранее, что Лимас изобьет лавочника? – Это был вопрос, который напрашивался сам собой.
– Нет, – ответила Лиз, быть может, излишне поспешно, и в последовавшей затем паузе улыбка на лице Кардена сменилась выражением острого любопытства.
– До этого часа, до сегодняшнего дня, – спросил он потом, – когда вы в последний раз виделись с Лимасом?
– Я не встречалась с ним после того, как он угодил в тюрьму, – ответила Лиз.
– И все-таки, когда состоялась ваша последняя встреча? – голос Кардена оставался добрым, но в интонации прибавилось настойчивости.
Лиз не нравилось стоять спиной к аудитории, ей бы хотелось иметь возможность повернуться и видеть Лимаса. Пусть только его лицо – в нем она прочитала бы подсказку, какой-то знак, который бы помог ей отвечать. Ей стало страшно за себя: все эти вопросы проистекали из обвинений и подозрений, о которых она ничего не знала. Они знали, что она хотела помочь Алеку, видели, как ей страшно, но ей никто не спешил помочь. Почему никто не желал помогать ей?
– Элизабет, так когда же вы в последний раз виделись с Лимасом до сегодняшнего дня? – О, этот голос! Она уже научилась ненавидеть его, этот шелковистый баритон.
– Вечером накануне происшествия, – ответила она, – накануне того дня, когда он подрался с мистером Фордом.
– Подрался? Но никакой драки не было, Элизабет. Бакалейщик ни разу не нанес ответного удара. Ему не представилось ни малейшей возможности сопротивляться. Это выглядело очень неспортивно! – Карден засмеялся, и это прозвучало тем более зловеще, что больше не рассмеялся никто.
– Скажите, где вы встречались с Лимасом в тот последний вечер?
– У него на квартире. Он болел и не мог работать. Почти все время лежал в постели, а я приходила и готовила для него еду.
– И покупали продукты? Ходили за него по магазинам?
– Да.
– Вы были очень добры. И вам это стоило немалых денег, – заметил Карден с симпатией. – Вы могли себе позволить содержать его?
– Я вовсе не содержала его. Я брала деньги у Алека. Он…
– Вот как? – встрепенулся Карден. – Стало быть, у него все-таки водились деньги?
«О боже, – подумала Лиз, – о милостивый боже, зачем я это сказала?»
– Немного, – быстро добавила она, – совсем немного, я знаю. Фунт или два – не больше. Других денег у него не было. Он даже не мог оплачивать свои счета. За электричество и аренду помещения – за все это заплатили потом, понимаете, когда он уже уехал. Один из его друзей. Пришлось расплачиваться другу, а не самому Алеку.
