– Кажется, я без серебра, так что вот, держите.
И он бросил на стойку золотую монету в полсоверена.
Фигура отца Брауна оставалась все такой же темной и спокойной, но в этот миг он потерял голову. Надо сказать, что, когда голова его терялась, она приобретала наибольшую ценность. В такие мгновения он мог сложить два и два и получить четыре миллиона. Католическая церковь (поборница здравого разума) подобного не одобряла. Да он и сам часто этого не одобрял, и все же умение в ответственные минуты терять голову, для того чтобы спасти ее, является истинным даром.
– Мне кажется, сэр, – учтиво произнес он, – что в ваших карманах есть серебро.
Высокий джентльмен оторопел.
– Позвольте, – воскликнул он, – вы что же, недовольны? Я же вместо серебра дал вам золото!
– Иногда серебро стоит намного дороже золота, – мягко ответил священник. – Когда речь идет о большом количестве.
Незнакомец внимательно посмотрел на него. Потом еще более внимательно посмотрел на коридор, ведущий к выходу. После этого снова посмотрел на Брауна, а затем пристально обвел взглядом окно за его головой, еще не совсем потухшее. Наконец он, похоже, принял решение. Опершись одной рукой о стойку, мужчина с легкостью акробата перемахнул через нее, навис всем своим немаленьким ростом над священником и взял его большой рукой за воротник.
– Стойте спокойно, – глухо прошипел он. – Я не угрожаю, но…
– А я угрожаю, – раскатистый голос отца Брауна загремел, как литавры, – угрожаю червем неумирающим и огнем неугасающим.
– Странный вы гардеробщик, – промолвил высокий незнакомец.
– Я – священник, месье Фламбо, – сказал Браун, – и я готов принять исповедь.
Мужчина на какое-то время остолбенел, потом пошатнулся и опустился на стул.
Первые две смены блюд обеда «Двенадцати верных рыболовов» были приняты благосклонно. Копии меню у меня нет, а если бы и была, все равно перечисление блюд ничего никому не сказало бы. Оно было написано на том немыслимом французском языке, которым пользуются повара, но который совершенно не понятен самим французам. Согласно порядкам в клубе hors d’ceuvres[78] должны быть многочисленны и разнообразны до безумия. Относились к ним очень серьезно по одной причине: потому что все это многообразие являлось совершенно бессмысленным, как и сам обед, как, впрочем, и сам клуб. Кроме того, по традиции, суп должен был быть легким и несытным, он воспринимался как своего рода аскетическое введение к рыбному пиршеству, которое за ним следовало. Разговоры велись теми странными тихими и небрежными голосами, которые правят Британской империей, правят ею не открыто, а подспудно, хотя если бы рядовой англичанин и сумел подслушать, о чем здесь говорят, вряд ли бы это его воодушевило. Министров членов кабинета обеих палат здесь называли по именам, и обсуждались они со скучливо-благодушной интонацией. Радикально настроенный канцлер казначейства, которого, как считалось, за политику форменного вымогательства проклинала вся партия тори, здесь удостаивался похвалы за умение держаться в седле во время охоты и недурной поэтический слог. Глава тори, которого все либералы ненавидели и считали тираном, здесь тоже обсуждался и в целом заслужил положительную оценку за свой… либерализм. Вообще, создавалось впечатление, что политики у них были важной темой для разговоров, и в то же время обсуждалось тут все, кроме самой политики. Мистер Одли, председатель клуба, любезный пожилой мужчина в чопорном гладстоновском воротнике, был своего рода олицетворением этого призрачного и в то же время сплоченного сообщества. За всю свою жизнь он не сделал ничего… даже ничего плохого. Не разговорчив, не особенно богат. Он просто был одним из них, и все. Ни одна из партий не могла не считаться с фактом его присутствия, и если бы он захотел войти в состав кабинета, он бы непременно туда попал. Герцог Честер, вице-председатель, был молодым восходящим политиком. Другими словами, этот приятный молодой человек с прилизанными светлыми волосами и веснушками был в меру умен и обладал несметным состоянием. Его публичные выступления неизменно сопровождались успехом, и принципы, которых он придерживался, были достаточно просты. Если у него возникало желание пошутить, он шутил, и его называли замечательным. Если же шутка не приходила ему в голову, он говорил, что сейчас не время для пустых разговоров, и его называли толковым. В личном общении, например в клубе, среди людей одного с ним класса, он был мило простодушен и простоват, как мальчишка. Мистер Одли, который никогда не занимался политикой, относился к своим подопечным несколько более серьезно. Порой он даже приводил собравшихся в смущение высказываниями, предполагающими, что между либералами и консерваторами все же существует какая-то разница. Сам он был консерватором, даже в личной жизни. Седые волосы у него на затылке ниспадали на допотопный стоячий воротник благородными локонами, как у какого-нибудь старого государственного мужа, и сзади он походил именно на того человека, в котором нуждалась империя. Спереди же он был похож на тихого, любящего комфорт холостяка, снимающего квартиру в Олбани, кем он, собственно, и являлся.
Как уже говорилось, за столом на террасе имелось двадцать четыре места, а в клубе состояло всего двенадцать человек. Это позволило всем рыбакам прекрасно расположиться за внутренней стороной стола и свободно наслаждаться роскошными видами сада, краски которого были все еще яркими, несмотря на то что для этого времени года вечер выдался достаточно пасмурным. Председатель сел посередине, вице-председатель расположился по правую руку от него. Когда двенадцать гостей занимали свои места, все пятнадцать слуг по традиции (как она зародилась, неизвестно) выстроились в ряд у стены, как почетный караул, встречающий короля. Сам толстый хозяин заведения замер в поклоне с лучезарной улыбкой, долженствовавшей обозначать радостное удивление, словно он впервые увидел дорогих гостей. Однако еще до первого звона ножей и вилок вся эта армия слуг исчезла, и остались лишь один-два официанта, которые, сохраняя гробовое молчание, стали носиться вдоль стола, собирая и расставляя тарелки. Мистер Левер, владелец гостиницы, разумеется, со всей учтивостью растворился задолго до этого. Было бы неуместным преувеличением говорить, что после этого он снова появлялся на террасе, но, когда было подано самое важное, рыбное блюдо, возникло… как бы это сказать… некое ощущение его присутствия, некая проекция его фигуры, которая как бы говорила о том, что он где-то рядом. Само священное рыбное блюдо являло собой (в глазах непосвященной черни) что-то вроде чудовищного пудинга, размерами и формой сходного со свадебным тортом, в котором довольно большое количество разных рыб наконец-то утратило данные им Господом очертания. Двенадцать верных рыболовов взяли свои знаменитые серебряные рыбные ножи и рыбные вилки и приступили к трапезе с такой серьезностью, будто каждый дюйм пудинга стоил не меньше вилки, с помощью которой он поедался. Хотя вполне возможно, что так оно и было. Рыболовы поглощали это блюдо молча, сосредоточенно, и лишь когда на блюде почти ничего не осталось, молодой герцог произнес ритуальное:
– Так, как здесь, это блюдо нигде не приготовят.
– Нигде, – согласно пробасил мистер Одли, повернувшись к говорившему и закивал благообразной головой. – Несомненно. Только здесь. Мне рассказывали, что в «Кафе Англи»… – Тут он был на миг прерван и даже, можно сказать, озадачен исчезновением тарелки, которую убрал официант, но все же сумел не упустить важную мысль. – …Мне рассказывали, что в «Кафе Англи» готовят нечто подобное. Уверяю вас, сэр, никакого сходства, – сказал он и покачал головой с видом непреклонного судьи, выносящего суровый, но справедливый приговор. – Совершенно никакого.
– Это место переоценивают, – произнес полковник Паунд. Судя по его виду, это были первые слова, произнесенные им за последние несколько месяцев.
– О, право, не знаю, – сказал склонный к оптимизму герцог Честер. – Для определенных вещей это самое лучшее место. К примеру, только там можно…
На террасу зашел официант и на полпути вдруг остановился. Остановка его была такой же беззвучной, как и передвижение, но сидящие за столом разомлевшие, наслаждающиеся приятной истомой джентльмены были настолько привычны к четкой и размеренной работе невидимых механизмов, которые окружали их и обеспечивали высшим комфортом, что неожиданное действие официанта заставило их вздрогнуть и изумиться. Они почувствовали то, что вы или я почувствовали бы, если бы мир вещей отказался нам повиноваться. Если бы, к примеру, от протянутой руки отпрыгнул стул.
Несколько секунд официант стоял в молчаливом изумлении, пока на лицах за столом сгущалось то странное стыдливое выражение, которое является порождением нашего времени, – сочетание современного гуманизма и той страшной пропасти, которая в наши дни пролегла между бедными и богатыми. Настоящий аристократ прошлого начал бы швырять в нерасторопного лакея разными предметами, начав с бутылки и закончив, вполне вероятно, деньгами. Настоящий демократ без лишних церемоний спросил бы, какого дьявола он встал как вкопанный. Но для этих современных плутократов само присутствие бедолаги рядом было чем-то немыслимым, будь он хоть раб, хоть друг. Тот факт, что со слугой что-то случилось, был всего лишь досадным, неприятным недоразумением. Проявить грубость им не хотелось, но мысль о том, что придется проявить человечность, повергала их в ужас. Каковы бы ни были причины странного поведения официанта, они хотели, чтобы все это поскорее закончилось. И это закончилось. Официант, простояв несколько секунд в оцепенении, развернулся и как сумасшедший выбежал с террасы.
