– Сударь мой! – почти рефлекторно возмутился Ноэль.
– И первым, кто его заподозрил, был герцог.
Ноэль вскинул брови:
– Джайлз, вам не кажется, что мистер Эплби переутомился?
– Нет, не кажется.
Ноэль сел на кровать.
– Друзья, – глухо произнес он, – дайте указания, что я должен сделать.
Эплби на пару секунд задумался.
– Мы считаем, что мистер Криспин может сейчас о чем-то говорить с мадам Меркаловой. Ступайте к ней в комнату…
– О господи!
– Ступайте к ней в комнату, постучите и позовите его. Если окажется, что он там… или же его там нет… скажите следующее. – Эплби задумался, как бы это выразил Ноэль. – Скажете: Джервейс, вы можете пойти и разобраться с этим сыщиком? Он вверх дном перевернул вашу комнату и хочет обвинить вас в похищении секретного договора с Руританией. И…
Готт робко попытался возразить:
– Не слишком ли опасно выдавать?..
– И убедитесь, – продолжал Эплби, – что дама слышит каждое ваше слово. Затем возвращайтесь сюда: члену семьи следует быть на виду. А теперь не мешкайте. Ночь прошла, а мы все еще топчемся на месте.
Ноэль ушел. Эплби продолжал расхаживать по комнате. Готт сел у огромного камина Джервейса и стал задумчиво смотреть на сажу, что было единственным, что Эплби там нашел. Внутренним взором он вернулся на заднюю сцену зала, разместив там казавшийся неправдоподобным отряд детективов, фотографировавших и пылесосивших вокруг тела лорд-канцлера Англии. Они являлись символом вопиющего факта: пистолетный выстрел, все еще окутанный тайной, выбросил Скамнум в мир столь же фантастический, как и любое место действия елизаветинской драмы. Он представил себе окровавленный ковер в комнате Элизабет. Это, как ему казалось, был не символ, а скорее угроза, предвестие опасности, затаившейся неизвестно где. Он вдруг отдаленно, но весьма явственно ощутил, что, возможно, он испытает то, о чем никогда раньше и не думал, – чувство паники.
– Джон, – сказал он, – по-моему, я вот-вот запаникую.
– Вы хотите сказать, что переживаете за леди Элизабет. Надеюсь, вскоре у нас будет столько дел, что не останется времени на раздумья о призрачной опасности.
Его слова прозвучали не очень благожелательно, поскольку он произнес их весьма рассеянно. Эплби тоже представлял себе заднюю сцену, которая казалась ему как-то странно наложенной на другую сцену, где он видел аллегорическую борьбу стихий. Причудливый перекрестный монтаж «Гамлета» с «Предзнаменованиями»… Он отогнал картинку как плод утомленного воображения.
Вернулся Ноэль.
– Идет, – сообщил он. – Он вздрогнул, как провинившийся школьник при вызове к директору… Нет, не думаю. – Он умолк, чтобы насладиться сравнением, и добавил: – По-моему, он очень раздражен. – После этого Ноэль уселся на кровать с видом нетерпеливого завсегдатая Национального спортивного клуба.
Прошло с полминуты. В коридоре послышались быстрые, но уверенные шаги. Дверь открылась, и вошел Джервейс. Он обвел комнату неторопливым взглядом и произнес:
– Могу я получить объяснения по поводу творящегося здесь? – Он и впрямь не выглядел виноватым. Но он и не казался разгневанным, пока тихо не добавил: – Вы, тупой павиан?
Ноэль с наслаждением заворочался на кровати. Готт издал неодобрительный возглас, тотчас показавшийся ему менторским и в какой-то степени жалким. Эплби же ответил:
– Садитесь.
Джервейс вскинул брови так же, как Ноэль чуть раньше. Он нарочито медленно опустился в самое удобное кресло.
– Господин инспектор, – начал он, – я не возражаю против того, что вы немного порылись в моих вещах. Это сравнительно невинное времяпрепровождение, пока мы не сможем вас отсюда вывести. Но я категорически протестую против того, что за мной охотятся по всему дому подобным образом. И мое негодование в куда меньшей степени относится к вам, нежели к присутствующему здесь моему кузену, который ведет себя как посыльный, стараясь выглядеть джентльменом. А теперь, что вы хотите?
– Фотоаппарат, – ответил Эплби.
Глаза Джервейса сузились.
– Дорогой мой, – протянул он, – вы напрасно тратите время.
Эплби было безразлично, кто он – «тупой павиан» или «дорогой мой». Он сказал:
– Как вам, возможно, известно, дом полностью оцеплен. Пожалуйста, вернитесь и принесите фотоаппарат.
Готт вдруг подумал: а что, если герцог ошибся? Нельзя подобным образом обращаться с самими Джервейсами Криспинами мира сего, не избежав неприятных последствий, если не чувствуешь чьей-то сильной поддержки. Однако Эплби казался полностью уверенным в себе.
– Я уже сказал, что вы напрасно тратите время. – Джервейс сделал паузу и немного смягчился. – Вы можете объяснить, в чем меня подозревают?
– В том, что вы вынесли документ из зала, сфотографировали его после того, как оставили мистера Готта в комнате лорда Олдирна, а потом поместили его туда, где он был обнаружен на сцене.
Эти слова явно ошарашили Джервейса. И он, разумеется, разозлился: Эплби едва ли мог припомнить более разъяренного субъекта. Тот повернулся к Ноэлю:
– Так вот, значит, что ты имел в виду под руританскими договорами!
Он снова посмотрел на Эплби.
– Кроме этих фантазий на мой счет есть ли у вас хоть какие-то причины полагать, что документ вообще побывал в чьих-то руках?
– Да.
– И у вас нет другой работы, кроме как выдвигать инсинуации против меня?
– В настоящий момент ничего существенного.
– И вы пробыли здесь четыре часа?
– Около того.
Негодующая реакция Эплби на эти инквизиторские вопросы была явно напускной. Пусть другая сторона возьмет инициативу в свои руки, и тогда появится возможность повернуть разговор в нужном направлении.
– Около того, – недовольно повторил он.
– И документ – очевидно, очень важный – попал в чужие руки. И чистый результат вашей работы состоит в том, что вы перевернули вверх дном мою спальню и задаете мне дурацкие вопросы о… фотоаппарате, вы сказали?
– Да, – ответил Эплби. – О фотоаппарате. Вы не могли бы пойти и принести его?
Ноэль громко хмыкнул. Джервейс в каком-то отчаянии воздел руки к голове.
– И вам в голову не пришло, что вы строите ваши дикие обвинения практически на песке? Что вашей версии с камерой, за которую вы цепляетесь, противостоит совершенно полная невероятность того, что я застрелил гостя и старого друга семьи, чтобы обшарить его карманы? Не лучше ли вам, по крайней мере, начать с чего-то более правдоподобного, а потом, знаете ли, вернуться ко мне, если все остальное отпадет?
– Мне приходится начинать с того, что представляется наиболее значительным. А насчет невероятности вы слегка преувеличиваете. Убийство лорда Олдирна и перехват документа – или попытка его – могут оказаться совершенно не связанными друг с другом.
Джервейс замер.
– Несомненно. И вы хотите обвинить меня в перехвате?
– Я хочу увидеть фотоаппарат. Если вы его не принесете, мне придется сделать это самому.
Джервейс так порывисто вскочил на ноги, что Эплби непроизвольно стиснул кулаки. Однако нападения не последовало. Джервейс выпрямился, издав звук, который Ноэль сравнил с нырком морского льва. Он прошел в дальний конец комнаты, повернулся, сделал шаг назад и произнес:
– Мистер Эплби, войдя сюда, я оскорбительно отозвался о вас. Вы не дурак.
Джервейс говорил таким тоном, что это признание прозвучало почти как извинение за слова «тупой павиан».
– Вы, несомненно, знаете свою работу, и чем вам должно заниматься. И вы, конечно же, понимаете, что… м-м-м… дело, которое вы хотите обсудить, вероятно, является несущественным? Вы поверите моему слову джентльмена, что это именно так?
– Мистер Криспин, вы напрасно тратите мое время. Я представляю себе степень вероятности, однако пока не могу ею заниматься. Если бы я расследовал пропажу своей собственной чековой книжки, я бы тотчас поверил вашему слову. Но в данном случае…
Договорить он не успел. Дверь без стука распахнулась, и в комнату влетела Анна Меркалова.
– Джервейс, – трагическим тоном произнесла она, – они узнали?
С этими словами она бросила на кровать небольшой металлический предмет.
Готт подумал, что слишком большая увлеченность постановкой «Гамлета» могла заставить его невольно воспринимать окружающее с точки зрения сценических эффектов. Появление Меркаловой было в высшей степени театральным. Ноэль, очевидно, решивший пока что рассматривать ужасные и запутанные события ночи с эстетской отстраненностью редактора «Тигля», явно обрадовался подобному повороту. Он вытянул шею, чтобы рассмотреть предмет, брошенный Меркаловой на кровать, а затем обратился к куда более интересному предмету, который представляла собой сама Меркалова. Одета она была неподобающе. Возможно, она довольствовалась нарядом эмоциональной холодности, благочестиво приписанным ей Готтом. Однако она никоим образом не походила на Артемиду или Афродиту. Это была зрелая и, несомненно, привлекательная дама. Ее загадочные славянские глаза, выразительно подведенные, зажглись дивным страстным огнем. «Эта дама, – подумал он, – еще проявит свой характер».
