— Вы же, мадам, отвратительная мать, — услышала я как со стороны аристократически-ледяной голос. — Я не собираюсь перечислять вам ваши ВСЕ упущения, скажу лишь одно — хорошая мать не станет портить своему ребенку последние дни.
— П-последние дни? — слегка ошеломленно выдала сразу присмиревшая мать. Что-то, а это она хорошо усвоила — когда я начинаю называть ее на Вы, она махом выкидывает белый флаг.
— Именно.
— Доченька, — севшим голосом сказала она. — Не помогло?
— Я заеду позже и мы обсудим, — так же холодно попрощалось мое второе Я и руки захлопнули крышечку.
Тогда я еще не знала, что мать мне не видеть еще очень долго. Почти до конца жизни.
Я откинулась на кресло и вздохнула. Иногда мать меня и правда доводит здорово — от злости сама себя не помню. Как папенька с ней живет всю жизнь — в голове не укладывается.
Разговор оставил неприятный осадок. Я выехала за ворота и покатила к банку, думая об этом. Смешанное чувство — мать тяжелый человек, вечно на всех обижена и всех стремится наставить на путь истинный, а кому это понравится? Как будто этого мало, она еще и стала свидетельницей Иеговы. Раньше маменька, исчерпав тему недостатков собеседника и подустав делиться с ним, неблагодарным, накопленной мудростью, ненадолго притихала. Устраивала себе тайм-аут. Сейчас же — никаких передышек, собеседника ждет фанатичный рассказ о том, что он грешник нечестивый и что после смерти его непременно ждет геенна огненная. Ну и все в таком духе, с привлечением истрепанных книжек на эту тему в качестве аргумента. Подруг моих мать люто ненавидела — все как одна они у нее были шлюхами малолетними. Исключение делалось только для Ленки Звягинцевой — та, к несчастью для нее была слишком хорошо воспитана. Ленку мать любила. Завидев ее на пороге, мать мигом тащила ее в кухню, раскладывала там свои книжки и начинала вещать. Поначалу Ленка пыталась вести с ней диалог и задавала вопросы еретического характера типа : если Бог всемогущ, то отчего ж все так плохо — то? Мать буквально взбеленилась и больше Ленка так не рисковала, лишь смотрела на меня умоляющими глазами, спаси меня, мол. Какое спаси, я что, похожа на самоубийцу, отвоевывать задранную дичь у алчущего льва? Ленка ходить к нам перестала, и дружба сама собой увяла.
Потом мать из каких-то верных источников узнала что в паспортах проставлена печать дьявола и ее необходимо вытравить. Для этого паспорта следовало поместить в микроволновку и пожарить некоторое время. Я тогда еще училась в школе, вернее было лето и я на каникулах подрабатывала — разносила почту. Хотелось купить себе к первому сентября приличное шмутье, от матери-то фиг дождешься. Как же! Мать меня так допекла меня своими требованиями про микроволновку, что я в конце лета не вынесла и отдала ей все заработанные деньги. Мать купила вожделенную микроволновку, а я опять пошла в школу как черт знает кто — материной зарплаты хватало только на еду.
Не подарок у меня мать, факт. Смущает лишь одно — она моя мать, и я не должна была с ней так разговаривать, как сейчас. Но с другой стороны, я нормальный человек и понимаю что мать сама нарвалась своим поведением. Вот так из моих рассуждений начала вырисовываться крамольная мысль: родители — тоже люди. В смысле они не боги. И автоматическое повиновение и уверенность в том, что родители всегда правы — что, собственно, они и требуют от своих чад — требуется еще и заслужить. Мысль ширилась и развивалась во всех направлениях, однако я оборвала свои философствования, припарковалась у банка и вошла внутрь.
— Добрый день, — поздоровалась я с девушкой в окошечке и сунула туда номер перевода. — Хотела бы деньги получить.
Девушка кивнула и выдала мне бумаги для заполнения, а сама споро защелкала мышкой.
— Откуда деньги прийти должны? — спросила она.
Я, не отрываясь от заполнения, коротко буркнула :
— Швейцария.
— Какую сумму ожидаете? — так же безмятежно спросила она.
— Тридцать тысяч долларов, — честно ответила я и скосила на нее глаза — не дай бог сейчас начнутся снова песни о том, что в кассе денег нет. Однако она и ухом не повела, я с облегчением заполнила последнюю строчку и передала ей бумаги.
— Здоров, Машка, — гаркнул мне кто-то сбоку. Я чуть не подпрыгнула от неожиданности и резко повернулась. У соседнего окошечка стояла Зойка Глаголева, в девичестве Нариманова, которую все почему-то звали Глашкой. Я думаю, это производное от «Глаголева» и «оглашенная». Была она низенькая, мне в пуп дышала, кругленькая, как колобочек, с темными коротко стрижеными волосами. Такие же темные волосики пробивались над верхней губой, а в жару она щеголяла покрытыми густой темной порослью ногами, поэтому летом ее начинали звать «Глашка — бархатные ножки». Но это ее ничуть не смущало, мысли об эпиляции ее сроду не посещали, чему я всегда удивлялась. Глашкино круглое татарское лицо смотрело на мир с некой хитринкой и я обрадовалась встрече — ее мне как Бог послал! Глашка была первой в городе сплетницей.
— Здравствуй! — расплылась я в улыбке. — Как дела?
— Да у нас-то все тут в порядке. — Она цепко оглядела меня и раздумчиво спросила: — А ты где пропадала?
— Лечилась я, Глаш, — махнула я рукой, — рак ведь у меня!
— Да ты что? — как-то вяло отреагировала она. Понятное дело, это и так всем известно, эт не новость. — А я тут слышу — какая-то фря жуткие деньги получает, оборачиваюсь — а это же Машка! Купить чего надумала?
— Да какое купить, — поджала я губы, — на тот свет с собой не утащить добро-то. Оксане деньги везу, за лечение она с меня требует такие деньги.
— Вот холера, — осудила ее Глашка, — и так лопатой гребет. Впрочем, что это я! Ты у нас не бедствуешь.
Я посмотрела на ее пренебрежительную улыбочку, густо замешанную на зависти к чужому благополучию и поразилась. Нашла кому завидовать — она, молодая и здоровая — мне, смертельно больной!
— Бедствую, — честно взглянула я ей в глаза. — Я ж целых два месяца в швейцарской клинике провалялась, результата ноль, а денежки все оставила там.
— А это что? — она мотнула головой в сторону окошечка.
— Ой, Глашенька, поклянись что никому не скажешь! — зашептала я. Подстраховка на всякий случай, для быстроты распространения сливаемой дезы.
Глаза ее загорелись и она тут же горячо заверила меня:
— Да ты что! Что я без понятия что ли! Никому!
— Миллионер в меня там влюбился, в клинике-то той!
— Ну и? — озадаченно вылупилась на меня Глашка. — А в чем секрет?
— Да начнут спрашивать всякие — что да как, а он у меня под восемьдесят лет, отвратительно жирный и вообще урод. Стесняюсь я, — стыдливо призналась я.
— Вот дура, — припечатала Глашка. — Да мне б такие деньги кто давал — на руках бы носила! А что старый — так еще лучше, помрет скоро.
— Глаш, — помялась я, — ну ты в общем никому, ладно?
— Да ты что! — вскинулась она. — Я ж пообещала!
— Я б у него сроду денег не взяла, да куда денешься, если Оксанка с меня такую сумму заломила, жить-то хочется! — лепетала я, жалостно глядя на нее.
— Холера! — отозвалась о ней Глашка. — А сама-то как?
— А что, не видно? — уныло отозвалась я. — Деньги все со свистом на лечение ушли, осталась босой и все равно больной, еще и пострашнела так, что не узнает никто.
— Ну ты и раньше красой не блистала, — нетактично вставила Глашка.
Вот зараза! И не страшная я вовсе, просто бесцветная, как все блондинки!
— Девушка, распишитесь, — позвала меня операторша из окошечка, протягивая бумаги.
— Ну я пошла, моя очередь вон подходит, — метнулась Глашка к своему окошечку.
А я подивилась — как все удачно складывается! Надо ж было мне напороться в банке ни на кого-то, а именно на первую нашу сплетницу. Как уныло говорит ее родная сестра — «Хочешь, чтобы что-то узнали все — скажи это Зойке». Как ни странно, но Глашку на моей памяти так целенаправленно никто еще не использовал. То ли не догадывались, то ли всерьез не воспринимали.
Взяв бумажки, я зашла в свободную кабинку кассы и получила деньги. После чего деловито рассовала деньги — Оксанины двадцать шесть тысяч — в сумку! — дяди Монину тысячу — в правый карман и себе на булавки, уже рублями — в правый.
Когда я вышла обратно в зал, Глашки там уже не было. Впрочем, я свое дело сделала, и долгие разговоры мне с ней вести было некогда. Я вышла из банка и, сев в машинку, покатила к Оксане.
Каждый раз, когда я посещаю ее дом, я первым делом в недоумении осматриваю это помпезное нелепое сооружение. Высокий белокаменный забор, над которым возносится белая мавританская башня, увенчанная снежно — белой маковкой наподобие церковной. Как полный апофигей смотрится на ней тарелка спутникового телевидения и флюгер в виде позолоченного петушка. «Чё к чему собачка сдохла», — в который раз бормотнула я, тормозя около сего великолепия. Аккуратно припарковалась около вмонтированного в ворота домофона и нажала кнопку, не выходя из машины.
