30.11.1888
Еще секунда и удастся сообразить, что это обозначает, но картина меняется.
Под дождем в густом тумане бредет она по улицам другого города, огромного, грязного, зловонного (о какой это тысячелетней чистоте она бредила?), мокрый подол бьет по ногам, высокие башмаки невыносимо жмут, шерстяной платок прилип к спине. Она выходит к реке, которая в тумане не видна, но ошибиться невозможно: в ноздри бьет свежий и, в то же время, тошнотворный речной запах.
Ей страшно. Она прислушивается и вдруг сквозь шорох дождя, сквозь смягченный туманом крик ревуна слышит у себя за спиной шаги. Шаги все ближе, ближе, ближе, она не может, не смеет оглянуться, тот, кого она боится больше всего на свете, уже совсем рядом, она хочет закричать, какой-то хрип вырывается из горла, рука в кожаной перчатке зажимает ей рот, еще секунда…
И она опять стоит у магазина (да магазин ли это?), и ее взгляд падает на странный, непохожий на другие, очень острый нож, который лежит справа в углу у самого стекла. На лезвии возле рукоятки выгравированы близнецы, а на бирке чья-то непривычная к письму рука вывела корявые цифры 12.05.1998. Ниже есть еще одна строчка, еле видные цифры то возникают, то исчезают, она пытается их рассмотреть, это важно, очень важно, но разобрать можно только четыре последние.
Часы на башне бьют один раз, уже половина пятого, она почти бегом устремляется вниз, к реке. Река та же самая, только это не устье, а среднее течение, и теперь, в ярком солнечном свете, она прекрасно видна: широкая, неторопливая, в зеленых берегах. Перебегая через каменный мост, она останавливается. Из-под моста выплывает лодка, забавный джентльмен на веслах что-то рассказывает, видимо, очень смешное, потому что три девочки весело смеются. Одна из них вдруг поднимает голову и машет ей рукой, и она машет в ответ и не может насмотреться на это дивное, невинное лицо, воплощение самого детства.
Лодка плывет все дальше, она минует мост, запыхавшись, замедляет шаг и взбирается на вершину холма, туда, где стоит огромный тюремный замок. Ей надо обязательно попасть вовнутрь.
Кажется, во сне можно было бы птицей перелететь через глубокий ров, через толстые стены или пройти сквозь них, бесплотной и невидимой. Но она совсем не чувствует себя бесплотной и медленно бредет вдоль рва, пока не замечает маленького рыжего мальчика. Это Эдик, его такая смешная наяву мордашка сейчас искажена гримасой непереносимого горя. Никогда, никогда у ребенка не должно быть такого лица, она обнимает это несчастное, страдающее дитя и прижимает к своей теплой и мягкой материнской груди.
Через мгновение это уже опять веселый, беззаботный Эдик, который берет ее за руку, совсем как наяву, и они спускаются в ров, она присаживается на корточки, хватается за острые ветки терновника, оставляя на них крошечные капли крови. Наверх карабкаться легче, не так страшно, и вот они уже у стены. Эдик подводит ее к маленькой железной дверце и исчезает.
Дверь не поддается, она налегает на нее всем телом и сквозь узкую щелку протискивается вовнутрь. Перед ней огромный тюремный двор, заполненный людьми. Мужчины, женщины, дети, опустив глаза, бесцельно бродят по каменным плитам, и над всем этим броуновским движением стоит невнятный шум: шорох, шелест, шуршание. Да это и неудивительно: каменные плиты покрыты черными, почти истлевшими листьями и обрывками бумаги. Ее тренированный взгляд безошибочно узнает книжные, журнальные, газетные страницы, изорванные в клочья. Нет ни малейшего ветерка, но некоторые из них вдруг вспархивают, как бабочки-капустницы, и улетают за каменную стену. Она подпрыгивает и хватает один такой обрывок.
Что там написано, ее пока не интересует. Ее интересуют эти люди, некоторые совершенно обыкновенные, из плоти и крови, некоторые уже начали таять, многие почти совсем прозрачные, как стекло, только мутное, давно не мытое нерадивой хозяйкой. Внимание ее привлекает молодой мужчина с зеленой ромашкой в петлице фрака. Он божественно некрасив и отчаянно влюблен. Его рука обнимает за плечи почти истаявшую тень юноши. «Вот кто был прехорошеньким», – думает она, вспоминая золотые кудри и васильковые глаза.
Влюбленная парочка исчезает в толпе, она разжимает маленький кулачок и читает потрясшие ее в юности строки: «И каждый, кто на свете жил., любимых убивал, один – жестокостью, другой – отравою похвал, трус – поцелуем, тот, кто смел, кинжалом наповал».
Глава десятая, в которой Анна Эразмовна пытается ввести в заблуждение правоохранительные органы
В половине восьмого утра Анна Эразмовна тихонько выскользнула из дома. Все еще спали, она вечером предупредила, что должна срочно перед работой заплатить за переговоры, а то отключат телефон.
До райотдела транспортом ей было добираться неудобно, и она пошла пешком. Сначала спустилась по Ольгиевской до линии 28-го трамвая, пошла по Старопортофранковской мимо одного сквера (в Одессе их называют садиками), потом мимо другого, потом мимо 2-го роддома, в котором родила своих обожаемых деток, на остановке похвалила себя, что пошла пешком (28-го все еще не было), и стала спускаться по улице Градоначальницкой, ранее Перекопской победы. Ноги весело бежали вниз, прохожих было совсем мало, прохладный утренний ветерок выдул из головы все мрачные мысли, и Анна Эразмовна твердо решила, что главное – это жизнь и безопасность Андрея.
Милиция находилась рядом со Староконным базаром. По выходным она часто ходила сюда с детьми смотреть рыбок и птичек, собак и кошек, хомячков и морских свинок. Когда в доме перегорал утюг или тёк кран, муж искал в рядах нечто электрическое или канализационное, и не было случая, чтобы не нашел. Здесь и шмотки можно купить, и мелочевку всякую…короче, Староконный – это блошиный рынок Одессы, и одесситы любят его всем сердцем.
Возле райотдела она на секунду остановилась, надела на лицо маску библиотекарши и открыла дверь. Внутри было так пусто и уныло, как только и может быть поутру в казенном доме. На одной из облупленных дверей она прочитала табличку «О/У ОУР Литовченко В.А.», постучала и вошла.
За столом сидел спортивного вида мужик лет сорока с лицом, не обезображенным интеллектом.
– Здравствуйте, Анна Эразмовна, проходите, садитесь.
Анна Эразмовна насторожилась, произнести ее отчество вот так сразу, не исказив и не запнувшись, могли немногие. Надо было держать ухо востро.
– Доброе утро, извините, мне бы тоже хотелось узнать ваше имя-отчество, так легче будет разговаривать.
– Василий Антонович, – представился мент. «Василек-василек, мой любимый цветок», -пронеслось у нее в голове.
– Василий Антонович, я пришла к вам как член профкома библиотеки. Вы понимаете, мы все Мишину Любовь Дмитриевну уважали, она к нам после школы пришла, у нас институт культуры заочно закончила, на наших глазах замуж вышла, детей родила. Это ведь ненормально, человека убили, а кто, что, почему, никто не знает. Вот коллектив и хочет знать…
– Очень похвальное желание. Вижу, коллектив у вас здоровый, – с нескрываемой иронией произнес следователь. – Буквально вчера ваше начальство обращалось к нам по этому же поводу.
– Да? – растерялась Анна Эразмовна. – И что вы ответили?
– То же, что сейчас отвечу вам, уважаемая Анна Эразмовна. До конца следствия мы никаких сведений разглашать не имеем права. Может, это вы нам что-то хотите сообщить?
– Я вижу, вы уже поняли, никакой коллектив меня не посылал, глупости все это. Просто меня очень волнует Георгий. Вам не кажется, что любовник – это всегда фигура очень подозрительная?
– А у вас есть какие-то конкретные факты?
– Нет, никаких, – ей казалось, что она отвечает очень спокойно и уверенно.
– Так вот, у Георгия стопроцентное алиби. Его дед утверждает, что он в тот вечер из дома не выходил.
– Его дед?
– Да, его родной дедушка, Ставраки Константин Константинович, кстати, сотрудник вашей библиотеки. А вы что, не знали?
– Не знала. Раньше. Совсем недавно догадалась. Откуда он только взялся?
– Вопрос, конечно, интересный. Гражданин России, прописка московская, кстати, сейчас укатил в Москву.
– Как в Москву? И вы отпустили? Я в кино видела – у подозреваемых берут подписку о невыезде.
– Ну, мало ли что вы в кино видели, -насмешливо сказал мент. – Не волнуйтесь, мы свои меры приняли.
– А фамилия у него какая? Это, случайно, не секрет?
– Случайно не секрет. Хвамилия ему будет тоже Ставраки.
«Ню-ню», – восхитилась Анна Эразмовна, сама обожавшая коверкать великий и могучий. – «Вот вам и Вася-Василек».
– А вы фамилию отца не знаете? Это ведь фамилия матери.
~ Не интересовались. Это что, имеет какое-то значение?
– Может, и имеет. Отец у него то ли грузин, то ли армянин.
И она кратенько изложила Васильку содержание разговора с Захаровной.
– Да, это может быть важно. Идемте, Анна Эразмовна, вот мой сменщик явился, а то вы на работу опоздаете.
