Малыш надеялся, что когда-нибудь Гранни в рассказе найдет садовнику другую работу и все кончится хорошо, но бабуля неумолимо продолжала:
– А работу тогда где ж найти было – кризис. И так моя радость ближнему горькой бедой обернулась. И такую капельку счастья сумел запаскудить жадный и жестокий человек, пусть ему земля пухом будет…
– Ненавижу деда! – мстил ребенок за садовника, за обиду Гранни.
– Ты должен его понять. Он же всю жизнь пахал, как вол за плугом. В таком труде человек жестким становится, как вот лыко. Нету в нем места милосердию и жалости. Но все, что получил твой отец и что получишь ты, – это все дедом заработано. Он не заслужил, чтобы именно ты его не любил. Да и никакого значения это не имеет, любишь ты мертвых или нет, но не смей его лихом поминать: ты его внук. И его в том великая заслуга, что ты живешь, как княжич, и бабкино сердце под старость радуешь.
– Я твое солнышко!
– Не будь гордецом, Этер! – сурово осаживала его бабка.
– Да ведь ты сама так говоришь, я слышал!
– А тебе не пристало так говорить. – И бабка учила его, какой страшный грех гордыня.
Мальчик терпеливо пережидал морализаторский стих бабули. Такое случалось с ней нечасто. Поскольку на него обрушивались сразу несколько методик воспитания, он привык выключать свое внимание, как только воспитательский нажим становился слишком сильным. Естественная защита от взаимоисключающих систем ценностей.
Бабка срезала цветущие стебельки вербены. Они заменяли ей духи и всю косметику. Ее комната и платья пропахли вербеной.
– А дед любил лаванду, – делилась она с внуком, сажая лаванду.
Грядки мелких цветов отливали голубым и лиловым. Сушеными цветочками она наполняла полотняные подушечки, раскладывала их по шкафам. Обивка мебели и ковры, шкафы и гобелены пропитывались тонким и нежным запахом. Воспоминания о доме всегда пахли для Этера лавандой.
В полдень Гранни делила взятые из дома припасы. Сначала свою порцию получал Сиротка. Он прятался от жары в тени густой лещины, где брал начало ручеек, и оттуда его ни кнутом, ни пряником нельзя было выманить до самого вечера.
– Мошенник ты, но тоже ведь Божья тварь, – резала бабуля правду-матку в глаза ослику и строго следила, чтобы он мог дотянуться мордой до корма.
Осел кивал, косил хитрым, умным глазом и засыпал стоя.
Накормив Сиротку, они прятались в павильоне с кондиционером. Из портативного холодильника, который привозил на тележке мошенник Сиротка, Гранни доставала жареную телятину, кусок курицы или еще какую-нибудь неприхотливую еду. Она никогда не признавала еды из жестянок, разве что соки.
На десерт малыш получал песочные рогалики с малиновым вареньем. Бабушка пекла их утром, перед походом. Сама она закуривала бежевую сигару.
– Свинство это, да только в этой Америке к чему не привыкнешь! – лицемерно вздыхала она, с удовольствием пуская облако дыма.
При этом попивала кофе, пахучий и смолистый. Кофе и сигары врач давно уже запретил ей; и по приказу сына старухе перестали выдавать с кухни любимые лакомства. В павильоне она прятала постоянно пополняемый запас темных зерен и светлых тонких сигар «Монте-Кристо спесьяль». Гранни с удовольствием нарушала все запреты.
– А кофе ты тоже полюбила в Америке? – спрашивал маленький сообщник и свидетель всех ее безобразий.
В павильоне бабуля была чудесно непедагогичной и из-за этого еще более неистово любимой.
– Пить капуччино меня научила итальянка. Тут лишают кофе всякого вкуса: американцы же его проваривают.
– А в своей стране ты что пила? – Малыш ненасытно выпытывал про тот далекий край.
– Пахту, хлебный квас… Мы его на холодке в погребе держали… в такой дыре в земле, куда по лесенке спускаться надо. Пили отвар из шиповника, мяту зимой кипятком заваривали, а на праздник Божий – и чай с сахарком… от головы его откалывали.
– А что ты ела?
– Борщ из ботвы, кашу со шкварками… клецки с маком и салом…
Бабуля ела там много разных вещей, о которых в Калифорнии и слыхом не слыхивали, например затирку с душой.
Как намучилась бабуля, прежде чем объяснила внуку, что «затирка» – это остатки ржаного теста, которые выскребают из квашни, начиняют кусочком сала или соленой свинины и пекут в печи на листе хрена или капусты, как хлеб.
Гранни так и не научилась как следует говорить на языке своей новой родины, поэтому о далекой юности она рассказывала ему по-польски, а ребенок быстро схватывал смысл незнакомых слов и очарование неведомой страны, о которой нельзя было говорить ни с учителем, ни с папой.
– Ну расскажи еще! – просил малыш, пристраиваясь у бабки на коленях.
– О чем? – прикидывалась бабка непонятливой, хотя прекрасно знала, о чем они должны были разговаривать, когда оставались наедине, и ей было бы ужасно грустно, если бы ребенок не просил этих рассказов.
– О ячменгах.
– Да не ячменгах, а яч-вин-гах!
– Или расскажи про зиму!
Как трудно выбрать из множества интересных тем!
Зимой бабулину страну окутывал снег. Дома стояли в шапках из белого пуха, на голых деревьях нарастал иней. На ярмарку ездили на красивых санках с полозьями, выгнутыми, как лебединая грудь.
В огромных лесах жили рыси: маленькие тигры с кисточками на ушах. А ночами в краю Гранни из курганов вставали погибшие на поле брани витязи, в реках купались русалки и дикие утки, вернувшиеся из теплых стран.
Краски и запахи, так чудесно описанные бабушкой, окрашенные немыслимой тоской, запали в память Этера.
Когда через пятнадцать лет Этер приедет в эту страну, уже зная ее историю, язык, географию, он будет разочарован, потому что так надеялся увидеть там грядки, засеянные вербеной и лавандой, и множество старых добрых женщин, пекущих песочные рогалики с малиновым вареньем.
Но зимой бабушкина родина оказалась совсем как в рассказах. Коней запрягали в оглобли, а веселый звон шаркунцов на масленой неделе несся к небесам задорно и звонко. Курганы витязей раскапывали археологи, а маленькие тигры с кисточками на ушах все еще жили в лесах. От рождения Анны Станнингтон прошло сто десять лет.
Но тогда, в Калифорнии, в жаркий полдень, у малыша после утренних переживаний слипались глаза, и бабушка укладывала его на постели в павильоне и пела ему одну из тех, своих песен.
В песнях рассказывалось про рыцаря, которого ждала возлюбленная, про казака, который из польского стана привез себе невесту, про витязя, которого дома ждала плачущая невеста-лада.
Больше всего нравилась ребенку баллада, героем которой тоже был рыцарь (ну что поделаешь, нет в той стране обычных людей, как гувернер или папа!). Этот рыцарь тоже поехал искать свою долю, но его не ждала плачущая лада, потому что за невестой он и поехал.
– Гранни, а каждый должен найти себе ладу?
– Не каждый, а только тот, кто захочет.
Наверное, рыцарь из баллады этого очень хотел, но ему нужна была лада мудрая, и он загадывал всем девушкам загадку, пока не нашлась та единственная, что отгадала: «Гром сильнее барабана, пекло глубже океана, меч острее рыбьей кости, дьявол злее женской злости».
Рыцарь обрадовался, что девушка такая умная, велел сразу играть свадьбу, и все там были, мед-пиво пили, по усам текло, а в рот не попало.
Этеру страшно понравился ответ разумной панны, а чужой язык звучал так красиво. Мальчик забыл про осторожность и распевал дома, пока не услышал отец. И тут разразился скандал.
– Этого нельзя петь, сынок. Это варварство! – сказал отец, едва сдерживая гнев, а ребенок почувствовал себя предателем. Он выдал одну из тайн бабули. Она ведь просила никогда не говорить при отце на ее родном языке.
Он не смел поднять глаза на бабушку.
– Неправда! – с горькой обидой возражала Гранни. – Это очень старая, прекрасная и достойная песня. Ее пели на моей родине, когда еще слыхом не слыхивали ни о каких Станнингтонах, когда еще не выросли деревья, из которых вытесали мачты для их корабля, на котором они прибыли сюда!
– Мой сын должен быть американцем, как я! Не желаю, чтобы он повторял бессмысленные припевки невежественных польских мужиков!
– Выродок, а сам-то ты откуда ведешь свой род?! – Губы Гранни тряслись от обиды и возмущения. – Только благодаря нашим женщинам живет этот ваш английский род. Бог вас покарал за гордыню! Не искушай судьбу, которая стольких ваших детей убила в колыбели и только одного оставила. Это говорю тебе я, твоя мать!
От слов бабки лицо отца побелело.
– Не морочь голову моему сыну!
– Я твоему отцу простила, что он тебя изуродовал, но посмей только малыша с пути сбить! Прокляну! Из-под камня могильного руку вытяну – и прокляну!
Они бросали друг в друга злые слова, слишком занятые воспоминаниями о действительных и мнимых обидах, чтобы вспомнить о мальчике. А он трясся и беззвучно плакал. Сердце его разрывалось между бабкой и отцом. Они в тот миг забыли о нем, словно его не существовало.
