– Так, так, Сан-Антонио! – восклицает лишенный подшерстка. – Хорошенькие новости я узнаю. Что это значит? Теперь уже убивают людей, которых вы навещаете?
– Я предполагал это обсудить с вами, господин Директор.
– Вы предполагали! – тон у него такой, как у того тупого, которому тунцеловы из города Тонона толкнули тонну тунца (в масле[10]).
– Если бы вы дали себе труд выслушать, – перебиваю я так сухо, что приди кому мысль разгладить его лысину, пришлось бы ее сначала сбрызнуть.
Он собирается взорваться, но фитиль гаснет по пути.
– Что ж! Я слушаю вас, Сан-Антонио.
В выверенных словах я повествую ему про все предыдущее. Он слушает меня, не шевельнув и бровью, которая заменяет ему шевелюру. Иногда он ее поглаживает раздраженным пальцем. Когда я заканчиваю, он обрушивает кулак на газеты.
– Что за глупая идея была у Пино открыть агентство!
– Кстати. Пино просится обратно. Старикан подавляет улыбку триумфа.
– В самом деле?
– Он рыдает. Ностальгия по родному дому. Нет другого желания, как только опять работать под вашим чутким руководством.
Ничто так не льстит хозяину.
– Посмотрим. Я изучу его ходатайство после окончания дела. Потому что вы урегулируете его немедленно, Сан-Антонио. Я не люблю, когда людей убивают под носом у моих сотрудников.
– Я вцеплюсь в него немедленно, босс. Только и ждал от вас зеленого сигнала.
В реальной жизни, ребята, прежде чем веселиться, всегда надо застраховаться. Теперь, когда я вкалываю на босса, я решил раскрутить всю машину. Прежде чем присоединиться к будущему восстановленному на работе, забегаю в лабо повидаться с рыжим. Он горбатится у длинного фаянсового стола. Перед ним великолепный микроскоп. Обертки разложены вокруг аппарата. Тут же четыре маленьких флакона с пшикалками на горлышках. Похоже, что в первом – дихлофос, во втором – мозольная жидкость (если верить цвету), в третьем – разбавленный денатурат, и в четвертом – хлороформ (но я могу и ошибаться).
– Что-нибудь новенькое? – осведомляюсь без малейшей надежды.
Он отрывает глаз от окуляра, насвистывая как раз известный романсик "Он был окулярный советник..." У него вид счастливчика, что является добрым предзнаменованием.
– Да, месье комиссар, есть новенькое! Он не спешит. Его шевелюра в солнечном нимбе похожа на объятый пламенем куст.
– Эти семь оберток были отштемпелеваны одновременно.
– Что вы имеете в виду, старина?
– Я хочу сказать, что адрес, набранный с помощью резинового клише, был оттиснут семь раз подряд. Чешу в затылке, рассматривая адреса.
– Послушайте, Манье, – говорю я, – вы или Шерлок, или дьявол. Как вы, черт побери, можете утверждать что-либо подобное!
– Достаточно тщательно исследовать каждый адрес под микроскопом и сопоставить! Лицо, сделавшее почтовые отправления, приготовило обертки заранее. Это тем более верно, что три бумаги совпадают, составляя один большой лист... Видите...
Я согласен. Три бумаженции, без вопросов, совпадают краями.
– Дальше, – продолжает конопатый, – стало быть, экспедитор приготовил обертки. Обмакнул клише в чернильный тампон и оттиснул три раза, а потом макнул опять. Смотрите, как бледнеют чернила. Есть еще подтверждение: маленькая волосинка была на тампоне, а затем прилипла к печати. Видите, она оставила три раза след на первой букве "С" на фамилии Фуасса. После другого обмакивания шерстинка переместилась и залезла немного на вторую "С". И опять три раза подряд. А на седьмом она исчезла. Без сомненья, она осталась на тампоне, когда в третий раз наш тип обмакнул клише.
– А седьмой пакет не мог быть оттиснут позже? – предполагаю я.
– Не думаю, – улыбается Манье, – потому что он обернут в одну из трех частей того большого листа бумаги.
Я треплю его по плечу. Вот некто, у которого не тыквенные семечки вместо мозгов. Не хотел бы я сыграть с ним в семь взяток, не люблю глупого риска.
– Ну что ж, маленький храбрец! – говорю я, – прекрасное открытие. Вы по крайней мере недаром едите свой хлеб.
Если бы он уже не пламенел, то покраснел бы от удовольствия.
– Это еще не все, – говорит он.
– Вы еще что-то раскопали?
– Да, месье комиссар. Я почти уверен, что ни одна из этих бумаг не послужила оберткой для двух миллионов франков в десятитысячных купюрах.
– Излагайте...
– Я сходил в банк. Попросил приготовить пачку в два миллиона франков и тщательно измерил полученный объем. Потом по складкам на бумагах восстановил пакеты по форме. Точного совпадения нет. Отправитель переоценил толщину пачки.
– Может быть, он обернул деньги в несколько бумаг?
– Тогда бы не соответствовала поверхность. А она соответствует. Ваш приятель, месье комиссар, положил банкнот в десять тысяч на бумагу, чтобы определить площадь. Получив ее, он на глаз прикинул толщину... и ошибся.
Новый энтузиастский шлепок по спинке малыша.
– У меня есть только одно слово восхищения, Манье: браво!
Я оставляю его, чтобы вновь обрести Невыразимого.
Входя в кабинет, с удивлением слышу шум пылесоса. Как будто включили супертайфун на 220 вольт в розетку на 110. Объяснение простое: Пино спит. Деликатно бужу его, щекоча кончик носа концом его же галстука. Он подпрыгивает.
– Уже станция Рамбуйе! – вскрикивает он.
– Почти, – говорю я.
Он просветляет мутный гноящийся взгляд.
– Приснилось, что я в поезде. Не перекусить ли?
– Телятину любишь[11]?
– Да.
– А кресс-салат[12]?
– Очень.
– Тогда сваливаем в Во-с-Крессон, – решаю я.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Что я хочу заарканить папашу Фуасса, и это так же верно, как две поллитры в литровой бутыли вина!
– Но по-по-почему? – блеет мой агнец.
– Потому что этот старый шутник должен быть продавцом воздушных шаров, а не владельцем гостиницы, по крайней мере, если оценить, как он нас надул, тебя и меня.
– Ты едешь слишком быстро, – сообщает Пино. – Я не так уж боюсь большой скорости, но думаю, что нет ничего глупее в жизни, чем лопнувшая шина.
Чтобы притушить его беспокойство, я жму на акселераторный грибок, который становится ядовито-опасным, поскольку стрелка указателя скорости соседствует со ста швейцадесятью (это швейцарский циферблат). Беспокойный мой сразу краснеет, как формочка в процессе полного обжига. Он привязывает верхнюю часть вставной челюсти к нижней во избежание клацанья жвалами.
За время, меньшее, чем необходимо кондитеру для сотворения пасхального яйца, мы уже в Воскрессоне перед обиталищем бедняги Фуасса.
Дор из оупен (как говорят англичане), и чудовищный сенбернар находится в процессе поливки цветочной поляны. Животное вызывает у меня тик. Никто так не похож на сенбернара, как другой сенбернар, при условии минимального отличия в окрасе, хотя мне кажется, что этот похож на того, что у Берюрье.
Я делаю псу "чмок, чмок", и зверюга приближается с угрюмым видом. Он обнюхивает низ наших брюк и выбирает штанину старого Пугала, чтобы закончить облегчаться. Да, игрушку Берю узнают не по ошейнику, а по мочевому пузырю. У него, наверное, ротационный насос (а у других – авиационный понос) вместо почек.
Мы все трое рысцой продвигаемся вверх по аллее. Я – напевая, Пино – протестуя, а сенбернар на трех лапах, заканчивая на ходу поливку.
Входим без стука. Боже мой, на что это похоже! Порядочный беспорядок. Голос Берюрье наполняет громом все помещение. Он вызывает волны, создает эхо, колотит по барабанным перепонкам, взрывает звукоприемники и заставляет трепетать глухих, растрескивает витражи и вышибает клапаны в унитазах.
Я затыкаю уши в надежде что-то услышать, ибо без фильтра это грохочет параксизматически, без цвета, без запаха, без спасения и невидимо для невооруженного глаза.
– Я обещаю тебе, приятель, небо с овчинку покажется! Хочу, чтобы ты усек одну вещь: когда старший инспектор Александр Бенуа Берюрье дает себе труд обеспокоиться, то не для того, чтобы сосчитать, сколько граммов картошки в одном кило бататов, понял, крысиная задница? Вместо того, чтобы тут беседовать с тобой, я должен быть в постели-с и лечить-с свою анемию. Ты видишь перед собой человека, у которого почти уже нет красных шариков в крови, но еще достаточно, чтобы вырвать твой кадык и заставить тебя сожрать его без сахара. Я понятно излагаю?
– Не мучьте меня, – умоляет угасающий голос папаши Фуасса.
– У тебя что, расширение вен, и ты боишься за свои конечности? – регочет Толстяк.
Я вопросительно смотрю на Пино. Его изумление не меньше, чем мое. Каким чудом толстяк Берю, которого я оставил несколько часов назад прямо умирающим на постели, оказался здесь?
Фуасса бормочет:
– Если вы дотронетесь до меня, я буду жаловаться! Я болен!
– Если я дотронусь до тебя, то у тебя не останется сил ни на что, не то что на жалобу, ха! Огурчик ты мой свеженький! Могу обещать, что скоро ты потеряешь последний коренной зуб! А гляделочки, чтобы их разлепить, придется спецпримочку состряпать. Что до хрюкальника, так никакой эстерический хирург не сумеет его починить. Знаешь, на что он будет похож? Знаешь? На зрелый помидор, на который усядусь я, Берюрье. Именно так!
