— По крайней мере, здесь хватает места; пока она балуется с бульдозером, ей в голову не лезут дурные мысли.
Вздохнув, Рашель отвернулась к стене, пытаясь заснуть. В это утро окружающий мир не радовал ее: она хотела бы забыть о нем.
Ближайший телефон находился в двух километрах от стройки в будке железнодорожного сторожа (здесь еще сохранился один из немногих переездов без автоматического шлагбаума). Дежурный по переезду жил в сторожке вместе с больной раком женой и тремя детьми. Супругу время от времени клали в больницу для лечения химиотерапией; когда Розина приходила позвонить, ее часто не было дома, и тогда мадам Бланвен разрешала сторожу потискать себя, чтобы хоть один луч солнца осветил серенькое существование несчастного. Он никогда не просил разрешения «пойти дальше», потому что терял уверенность в присутствии этой расфуфыренной дамочки с прической, похожей на львиную гриву.
Розина отправилась звонить мэру в обеденное время.
— Я достала то, что вы просили, месье мэр, — радостно заявила она.
— Уже? — удивился Ниволя.
Садистская радость распирала его. И в то же время он трясся от тревоги.
— Думаю, что вы останетесь довольны, — продолжала Розина. — Тринадцать лет, славная мордашка…
— Хорошо, хорошо, достаточно! — прервал ее Дьедонне Ниволя. — Как будем действовать?
— Я могла бы пригласить вас на стройку, но вы сами видели, в каких условиях я живу, да и калека-мать… Я могу снять номер в мотеле. Вы приедете туда, а я отправлюсь за покупками…
Мэру эта программа не понравилась.
— Если увидят, как я вхожу в мотель, разразится скандал. А от людских глаз не скроешься.
— Вы правы, — согласилась Розина. — Остается автомобиль. Вы приезжаете за ней и отправляетесь в лес. Да только и в лесу не спрячешься от любопытных. Честно говоря, лучше мотеля ничего не придумаешь.
Собеседники задумались. Розина боялась, как бы Ниволя не сорвался с крючка.
— Послушайте, — сказала она, — приезжайте ко мне домой, по пути решение и найдется.
Мэр согласился.
Из скромности сторож во время их разговора вышел. Услышав, что трубку положили, он вернулся. Грустная улыбка делала его похожим на снявшего грим клоуна.
— Как себя чувствует ваша супруга? — спросила Розина.
— Это конец, — ответил бедняга, лаская тяжелую грудь гостьи, — она не выйдет из больницы.
Бланвен сказала ему какие-то успокаивающие слова, а сторож тем временем продолжал знакомиться с ее пышными формами, выпиравшими из легкого платья. Розина положила на клеенку монету в десять франков.
— Крепитесь, месье Машерю. А тот продолжал тискать ее.
«Болван, — подумала Розина, — как бы по его вине какой-нибудь случайный поезд не сошел с рельсов».
Отношение Эдуара и Банана к новой машине можно было назвать благоговейным. Они подходили к ней, держа руки за спиной — так подходят к витрине, за которой выставлены сокровища Британской короны, — молча оглядывали ее со всех сторон, охваченные чувством восхищения. Это случалось с ними внезапно, прямо во время работы. Эдуар прекращал возиться с каким-нибудь болтом и предлагал Банану:
— Поздороваемся с Жюли?
Так они окрестили новую покупку. Подмастерье не заставлял просить себя дважды и первым бросался к машине. В нее действительно можно было влюбиться; оба мужчины испытывали к ней настоящую страсть, причем не ревновали ее друг к другу. Машина казалась новенькой, она была само совершенство. Своими гибкими линиями она была обязана брызговикам, похожим на крылья птицы.
«Лучшей модели у вас никогда не было», — уверенно говорил Франсуа Можи, механик, обучивший Эдуара.
Две различные по размеру створки капота придавали автомобилю мощный вид, хотя это было вовсе не так. Хромированные фары на обшивке радиатора напоминали выпученные глаза. Сзади металлическая покрышка запасного колеса делала автомобиль похожим на спортивный. Но самым очаровательным в «Ситроене-7В» был его цвет: кузов и крыша нежно-бежевые, очень светлые, как чай с молоком, а крылья — «глазированный каштан» — блестели, словно темный мед, в котором отражается солнце.
Вдоволь налюбовавшись приобретением, Эдуар поднимал капот, и влюбленные склонялись над внутренностями «ситроена».
— Первый двигатель с такими клапанами и кожухом, — обязательно говорил при этом Эдуар.
Мужчины были сосредоточенны. В воздухе слышалась музыка. Банан носовым платком вытирал несуществующую пыль с бампера, похожего на усы Мопассана.
Иногда Бланвен садился за руль и запускал мотор; Эдуар и Банан прислушивались к механической песне, различая хрип и стон. Мотор следовало отрегулировать, но Бланвен оттягивал этот момент, будто боялся прикоснуться к произведению искусства, будто хотел приобрести еще больше опыта, прежде чем приступить к лечению знаменитого больного. Затем Эдуар закрывал машину, бросал последний восхищенный взор, зная: вовсе не исключено, что они сегодня еще раз придут сюда.
— Хочешь услышать мое скромное мнение? — спросил Банан, покидая святое место.
Кивком Эдуар ободрил его.
— Не стоит перекрашивать ее, — сказал молодой араб. — Лучшего цвета не придумаешь.
— На этом настаивал Охальник.
Но Банан не удовлетворился этим объяснением.
— У Охальника трясутся поджилки, — сказал парень, — потому-то он и хочет для собственного спокойствия превратить это чудо в простую сеялку или молотилку. Надеюсь, ты не торопишься продавать ее?
— Нет, — признался Эдуар.
— А если не найдется достойного клиента, ты решил сохранить машину для себя, верно?
Эдуар улыбнулся.
— Так я и думал! — торжествовал подмастерье — Такое сокровище не продают, чтобы накормить детишек. А здесь Жюли хорошо. Не стоит только много ездить на ней — может, поблизости, чтобы размяться.
— Да, — сказал Эдуар, — я лишь поменяю номера мотора и шасси.
— Даже этого можно не делать! Тысячи тачек воруют каждый день, полиция не в состоянии уследить за всеми, а страховые компании лишь повысили свои тарифы. Да через две недели все и думать забудут о Жюли!
Мужчины вернулись в мастерскую. Полдень уже прошел, и Банан заявил, что должен отправиться в больницу проведать сестренку. Эдуар решил присоединиться к нему, и они уехали на «Хонде-500», принадлежащем молодому арабу.
После откровений Рашель Эдуар ощущал себя не в своей тарелке. Он все время представлял себя малышом, запертым вместе с матерью в тюрьме, трудно переносившим близкое соседство с другой женщиной и ее дочкой. Ему хотелось разыскать эту девочку, просто так, чтобы посмотреть на нее, увидеть, что с ней сделала жизнь. Эдуар отчаянно рылся в детских воспоминаниях, временами выуживая оттуда какие-то сюжеты. Так, он «видел» вывешенное для просушки белье в центре комнаты, как он путается в этих тряпках, преследует кого-то. Но, наверное, то была всего лишь игра воображения. И все же Бланвен до сих пор чувствовал на своем лице шлепки влажных тряпок. А еще запах шоколада. Должно быть, матери скармливали своему потомству шоколад. Какое же странное существование вели они в этом тесном пространстве! Когда-нибудь надо будет расспросить Розину обо всем.
Мотоцикл Банана с ревом несся по пригородам. Эдуару нравились скорость, ветер, бивший в лицо, — он наслаждался этим.
В коридоре Банан предупредил Бланвена:
— Не обращай внимания, если Наджиба пошлет тебя куда подальше; с тех пор, как она пришла в сознание, она только меня терпит. А старики и мой брат даже не осмеливаются навещать ее: она орет на них и даже бросила чашку с настойкой!
Из реанимации девушку перевели в четырехместную палату, где она занимала ближайшую к двери койку. Эдуар не видел Наджибу несколько дней и нашел, что она очень изменилась: лицо осунулось, громадные глаза горели; казалось, с девушки сошел весь налет цивилизации, и она вернулась в первобытное состояние.
Грубая больничная рубаха доходила Наджибе до самого горла, но сзади не застегивалась, и спина оставалась голой.
Девушка криво сидела на кровати, неудобно прислонившись к двум подушкам. Шнур звонка вызова медсестры болтался возле ее лба.
— Здравствуй, Наджи, — сказал Эдуар, подойдя поближе.
Его поразило то, как сразу изменилось ее лицо: взгляд смягчился, на бледных губах появилось подобие счастливой улыбки.
— Я ждала тебя, — прошептала девушка.
И снова Эдуар удивился, ведь она никогда не обращалась к нему на «ты». Он нагнулся для целомудренного поцелуя в щеку, но Наджиба нашла его губы и приникла к ним в страстном поцелуе. Ее дыхание было терпким, Эдуару оно показалось неприятным, но он пересилил себя.
— Все хорошо! — неловко сказал Бланвен. — Очень хорошо.
