Федор нес полную околесицу, выдумывая ненаучные гипотезы о Чингиcхане и его соплеменниках, утверждал, что татаро-монгольское иго было спровоцировано русичами. Он договорился до того, что заявил, будто Батый напал на Русь по договоренности с некоторыми из удельных князей, которые стремились его руками разделаться с конкурентами. Однако просчитались, хан оказался хитрее и поработил всех. И еще неизвестно, было ли иго тормозом в развитии Руси или благом: вон, сколько в русском языке заимствованных слов, а значит и предметов, идей, понятий.
Я чуть не побила его за такие крамольные слова. Остановила меня только мысль, что мне опять придется тащить его на себе с поля боя.
К сожалению, вынуждена признать, что в своем расследовании о связи Федора с Мустафой, я не продвинулась ни на шаг. Все мои ловкие подходы и наводящие вопросы тонули в его обтекаемых ответах. А, кроме того, у меня создалось впечатление, что и Федор пытается вытянуть из меня какие-то сведения. Он очень интересовался моей биографией, выспрашивал о том, как я попала в дом к Эмме Францевне, и каково работать компаньонкой. Я старалась многословно уходить от ответов на вопросы, ставить его в тупик противоречивыми сентенциями и морочить голову цитатами, почерпнутыми мной во время наведения порядка в библиотеке.
Эмма Францевна неизменно приглашала нас на ужин и забавлялась, философствуя на отвлеченные темы или рассказывая истории из своей бурной биографии. Особенно захватывающим вышел у нее рассказ о расправе над агентом охранки Гапоном. Оказалось, что дача в Териоках на Финском заливе, где состоялась казнь предателя, принадлежала ей. Эмма Францевна сдала ее приличным на вид людям, и каково же было ее состояние, когда она обнаружила разложившийся за месяц труп бородатого мужика у себя в передней. Он висел на крюке, вбитом над вешалкой. Любила она вспоминать и о своих встречах с видными революционерами.
― Ах, лето в Лонжюмо! ― изящно взмахивала она лорнетом. ― Было безумно жарко, и Владимир Ильич предложил покинуть пыльный Париж и снять дачу в пригороде. Выбор пал на маленький городок в восемнадцати километрах от Парижа. Милая патриархальная деревенька с одной главной улицей ― Гран-рю, пышными садами и речкой Иветтой. Недалеко находился аэродром. Для Инессы Арманд сняли целый дом, и она поселила у себя, конечно же, мужчин: Орджоникидзе, Шварца и Бреслава. Это лето было одно из самых веселых в моей жизни! Боже, как мы кутили… Не удивительно, что 10 тысяч франков, которые ассигновало Заграничное бюро ЦК Школьному комитету на организацию работы партийной школы, не хватило. И это при мизерных ценах того периода: аренда квартиры на месяц обходилась в десять франков!
Я с удовольствием слушала ее воспоминания о нравах того периода, модных увлечениях и манере одеваться.
― О-о! ― с чувством восклицала бабушка. ― Накануне первой мировой войны в моду вошла «хромая юбка». Она сочеталась с довольно просторным верхним одеянием. Юбка была сильно стянута у щиколоток. Абрис фигуры в таком костюме был удивительно выразителен и грациозен. Чтобы передвигаться в хромой юбке и выглядеть при этом изящной статуэткой, необходима была определенная сноровка. При ускорении движения случались аксиданты. Обыкновенно, к такой юбке прилагался кавалер…
За грибами и на рыбалку мне ходить было недосуг. Федор использовал мое плечо как костыль, и далеко от себя не отпускал. Гоша не роптал, он подружился с туристом и проникновенно заглядывал тому в глаза, чем вызывал во мне законную ревность. Раненый филолог откровенно наслаждался дармовым отдыхом в барских условиях. Он обследовал весь дом, от чердака до подвала, мотивируя тем, что ему впервые выпала возможность близко познакомиться с архитектурой второй половины восемнадцатого века. Кроме пыли, старых птичьих гнезд и поломанной казенной мебели середины двадцатого века, ничего интересного он не нашел. В комнатах гостевой половины Федор простукивал стены и совал свой нос в шкафы и за кровати. Говорил, что изнывает от любопытства, нет ли здесь потайных дверей или тайников. На половину Эммы Францевны он не посягал, хотя по блеску в глазах было видно, что не отказался бы от такого удовольствия. Я же молчала, как партизан, и не обмолвилась ни про потайную дверку из малой гостиной в будуар, ни о скелете в ореховом шкафу.
Заглянули мы и во флигель. В ванной комнате, рядом с чугунной печкой глазастый Федор обнаружил крышку с кольцом, прикрывавшую лаз в погреб. Мне пришлось лезть в темноту по шаткой лесенке, пока он светил фонариком и давал ценные советы. В погребе было сыро, пахло мышами и прогнившей картошкой. Среди кадушек, бочек и глиняных битых горшков стоял деревянный ларь, обитый ржавыми полосками металла. Внутри лежали пожелтевшие от времени, рассыпающиеся в труху, листовки, прокламации и газеты «Искра».
Эмма Францевна иногда, во время раскладки пасьянса, вскользь интересовалась, не заметила ли я каких-нибудь странностей за нашим постояльцем. Я морщила лоб, теребила подбородок и ничего, кроме подозрительно хорошего аппетита, странного в нем не находила.
Дядя Осип принял пострадавшего филолога радушно, наваливал тому в тарелку горы своих кулинарных изысков, и услаждал наш слух руладами из опер.
Глаша, домашним привидением, бесшумно появлялась в своих обрезанных валенках и осуждающе ворчала себе под нос:
― Ходют тут всякие…
Аркадий Борисович заглядывал к нам значительно реже и не тратил много времени на обследование ноги больного. Он взахлеб делился с нами своим изобретением трехмерного пасьянса, и об угрозе сыграть со мной в нарды не вспоминал.
На выходные приехала Ариадна. Она подкатила на белом «Мерседесе» в сумерках. Благоухая французскими духами, она расцветила нашу компанию пестрым платьем из воздушной ткани. Мы как раз завершали ужин среди яблонь. «Царица египетская» от телячьих крикетов и артишоков а-ля крем отказалась, но откушать кофе изволила.
Не успела Глаша подать нам кофе-гляссе, как к столу подошел отец Митрофаний. Это был его первый визит после бурного разговора с Эммой Францевной.
Глаша поставила еще одну чашку, и бабушка представила Федора гостям. Ариадна с интересом стрельнула в его сторону глазами, а святой отец одарил его скупой улыбкой.
После церемонного обмена любезностями инициативу разговора взяла в свои руки Ариадна. Посетовав на бешеный ритм жизни деловой женщины, она свернула на свою любимую тему:
― В моду опять входят шляпки с вуалями. В сочетании с деловым костюмом они придают женщине кокетливый образ, заставляют нас вспомнить, что женщина ― это не только символ современного бизнеса, но и вечная тайна мироздания. В повседневной жизни нам так не хватает таинственной ауры и романтики… Ах, Федор, вы должны согласиться со мной, ― сверкнула она своими черными глазами.
Федор мямлил в ответ что-то невразумительное, видимо, шляпки с вуалями и тайны женского мироздания он представлял себе с трудом.
Эмма Францевна одобрительно кивала, поигрывая бриллиантовым перстнем на пальце.
Отец Митрофаний сидел мрачный. Он воспользовался паузой в разговоре и напустился на Ариадну:
― Дочь моя, мысли твои полны суетности. Красота женщины не нуждается в ареоле таинственности. Господь создал Еву из плоти Адама не для того, чтобы она кокетством возбуждала низменные инстинкты. Она есть продолжательница рода Адамова, а все остальное ― от лукавого.
― Вы хотите сказать, святой отец, что женщина ― это машина для воспроизведения потомства?! Что женщина ― это свиноматка?! Мне претит Ваш мужской шовинизм!..
Не знаю, чем бы кончилась перепалка. Боюсь, их спор мог перейти в потасовку, но в дело вмешалась Эмма Францевна. Она тактично перевела разговор на биографию монаха Авеля.
Отец Митрофаний залился соловьем и поведал, что с юности Василий Васильев мечтал уйти в пустыню на службу Богу. А услышав в Евангелии Христа Спасителя слово: «…аще кто оставит отца своего и матерь, жену и чада и вся имени Моего рода, тот сторицею вся приимет и вселится в царствие небесном», он покинул жену, на которой был насильно женат, и троих сыновей, и пустился в странствия.
Батюшка мог еще долго смаковать житие излюбленного монаха, но нас закусали комары, и аудитория потеряла интерес к его лекции.
Отец Митрофаний откланялся, Эмма Францевна и Ариадна под ручку вплыли в дом, а я вывела на вечернюю прогулку Гошу. Федор вызвался составить мне компанию, и я, скрипя сердцем, согласилась. С одной стороны, вдвоем веселее, а с другой, ― мое плечо уже покрылось мозолью.
Гоша резвился в травах, а мы стояли на тропинке и молчали. Федор опирался на трость, но меня держал за плечи на случай внезапной потери равновесия.
―…или отец Митрофаний попадет в расстриги, или из Ариадны получится шустрая попадья, весь приход в свои руки возьмет, ― сказал он, продолжая какую-то свою мысль.