— Ага.
— Ну, пригласи его к трубке…
Инцидент разрешился неожиданно быстро. Гарпагин закончил разговор с Астаховым-старшим, и на его лице плавала масляная улыбка.
Иван Саныч внутренне усмехнулся и подумал, что у его отца всегда был впечатляющий дар убеждения.
— Так бы сразу и сказали, — выговорил он. — А то у нас район опасный, все больше иммигранты живут, и русские, и арабы, и латиносы всякие. И мэр Сен-Дени — коммунистка ярая, — неизвестно к чему прибавил он. — Если вы думаете, что если пригород Парижа, так тут все тихо и гладко, так вы совершенно напрасно так думаете. Криминогенный городок, я вам скажу, этот Сен-Дени, да и Париж — баламуть редкая (вероятно, Степан Семенович скрестил русские слова «муть» и «баламут»). Негры всякие злобные, арабы. А денег сколько жрет этот город! У меня квартира в Париже, в деловом квартале Дефанс. Так я в ней не живу, сдал ее немцам из Ганновера. Дорого все.
Осипу все эти разглагольствования до чрезвычайности напомнили жалобы на жизнь в исполнении его престарелой тамбовской тетушки, а Иван Саныч просто пожал плечами и последовал в дом, воткнув взгляд в узкую сутулую спину хозяина. Лиза же Гарпагина осталась возле машины, присев на колени и помогая брату встать, непрестанно при этом причитая.
Осип пооглядывался на коленнопреклоненную пышную женщину, до каковых он был большой охотник, и пошел в дом вслед за Гарпагиным и Астаховым-младшим.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ. СКУЧНО НЕ БУДЕТ: О ВРЕДЕ ТЕЛЕФОННЫХ РАЗГОВОРОВ
— Да вы не кладите сахару в кофе, — таким замечательным манером Гарпагин начал беседу, когда гости присели за стол в довольно просторной кухне, — тут так не принято, это не Россия.
— Да, кофе нынче дорог, — отозвался Иван Саныч.
Степан Семенович не понял иронии. Он закивал и, изредка сбиваясь на французский акцент, залопотал:
— Вот именно, вот именно! Совершенно невозможно планировать семейный бюджет. Особенно когда дети, пардон, сидят на шее у родителей и вообще демонстрируют полнейший моветон. Мой сын Николя, если вы обратили внимание, предпочитает не работать, а выколачивать деньги из отца, причем выколачивать в самом что ни на есть буквальном смысле. — Месье Гарпагин поморщился, вероятно, вспомнив бейсбольную биту негра Лафлеша и ощутив жжение в задней нижней части туловища, а потом продолжал: — Я вообще нахожу, что жизнь во Франции сильно подорожала, особенно после мундиаля.
— Мун… муди… чаво? — пробормотал Осип.
— Мундиаля. Чемпионата мира по футболу. Он был во Франции в девяносто восьмом году, — снисходительно пояснил Иван Саныч уже не деланным фальцетом, а своим обычным голосом, хотя от женской одежды избавиться еще не успел. А у вас, дядя Степан, превосходный русский, хотя вы и жили столько лет за границей, — повернулся он к чудесно обретенному родственничку с топорной лестью. — И как вам удалось сохранить произношение и словарный запас после стольких лет жизни за границей?
— Мерси боку, — буркнул тот. — Как сохранил? А очень просто. Я дома всегда говорю на русском. Даже с Жаком время от времени перехожу на русский. Вот если Жак разозлится, вы увидите, что ругаться он будет исключительно на русском. Привык уже. А с Николя, сыночком долбаным, на французском толком и не поговоришь: в здешнем языке ругательств столько нет, чтобы высказать этому болвану, что я о нем в действительности думаю.
— Это да-а-а… — пропел Иванушка.
Гарпагин, прищурившись, посмотрел на племянника и проговорил:
— На мать похож. На Ленку. Да. А вот вы, Иван, судя по всему, актер. Если не по профессии, так по призванию. Вы прекрасно изображали женщину. Особенно голосом. Некоторые интонации ну совершенно как у Елены, моей сестры. Правда, я подзабыл ее голос. Кстати, как она там?
Астахов недоуменно посмотрел на него:
— Что? Мама? Как? Да по-прежнему.
— Да, — Степан Семеныч задумчиво покачал головой, — она же в Москве живет, а не как Александр Ильич — в Петербурге? И как она? Не болеет?
— Уже нет, — хмуро ответил Иван Саныч. — Она же семь лет назад умерла.
Гарпагин мутно глянул на него и спустя некоторое время закивал:
— Ну да, ну да. Запа… запамятовал. Ладно. Александр Ильич ввел меня в курс дела, — перешел он на деловой тон, — так что я всецело на вашей стороне и полностью вас понимаю и сочувствую.
Осип и Иван Саныч переглянулись с легким оттенком непонимания. Что это такое наговорил Гарпагину Астахов-старший? Надеюсь, не то, что два мелких жулика, явившиеся теперь в Париж, совсем недавно напроказили в провинции, выдавая себя за следователей Генпрокуратуры и состригая на этой основании немереное количество взяток и постоянно попадая в кровавые заварушки, которые в результате стоили жизни не одному человеку?
Хотя Александр Ильич может рассказать и такое.
— Я совершенно с вами согласен, что в России нельзя работать по-нормальному, — продолжал меж тем Гарпагин. — По-прежнему бал правят эти красные. То есть, я бы сказал образно — проржавевшие. Коммуняки. Так что вас можно понять. Вы совершенно верно поступили, что бросили работу в России, да еще на столь опасных и ответственных должностях, и переехали в Париж.
Осип выбулькнул под нос недоумевающее «чаво?» и посмотрел сначала на Гарпагина, а потом на Ваню Астахова: что это такое Степан Семеныч плетет? «Ответственная должность»? Лично за собой Осип числил только одну ответственную должность, да и то давно истлевшую от времени в его таежно-тундровой молодости: «смотрящий» бригады заготовки леса и пиломатериалов в лагере близ реки Индигирки.
— Ничего, — пафосно продолжал Степан Семенович, — Франция оценит вас лучше, чем родина. Александр Ильич упомянул между прочим, что вы люди достаточно высокой квалификации. (Осип уж хотел было протестовать, вклинив, что у него-то квалификация средняя, а вот у одного знакомого «медвежатника» Яши Цыклера в самом деле квалиф высочайший: сейфы щелкал как орехи.) К тому же Александр Ильич упомянул, — тут Степан Семеныч Гарпагин сделал почти что мхатовскую паузу, — что у вас есть деньги. А это немаловажно в таком дорогом городе, как Париж.
Ваня бледно улыбнулся. Намек был понят. По оконному стеклу хлестнула зеленая ручища старой яблони, а в руках Ивана Саныча появилась пачка «зеленых». Жестом Арутюна Акопяна на бенефисе он протянул деньги сразу побледневшему, а потом томно позеленевшему Степану Семенычу и проговорил максимально учтиво:
— Отец сказал правильно. Вот только я подумал, что вы могли бы лучше распорядиться этими деньгами. Ведь они частично на нас же и пойдут, и в результате все вернется сторицей.
Деньги были всунуты настолько грубо и сопровождались таким откровенным подхалимажем, что порядочный человек на месте Гарпагина мог бы и изобразить обиду. Но в том-то все и дело, что, по всей видимости, Степан Семеныч не был порядочным человеком. Жадность съела все лучшее, что в нем было, и просила еще.
Гарпагин принял деньги трясущимися руками, и Иван Саныч уже беспечно спросил:
— Ну так мы поживем у вас пока что?
— А что ж… конечно же… комнаты для гостей есть, — только и выговорил дядюшка Степан Семеныч. — Люди порядочные… Александр Ильич говорил, что таким сыном и племянником гордиться можно. Еще двадцати шести… семи… восьми… девяти… (Степан Семеныч перебирал под столом купюры) то есть я хочу сказать, что еще и двадцати шести нет, а уже вот как — в Генеральной прокуратуре России успел поработать. Это внушает уважение.
Вся кровь отхлынула от лица Ивана Саныча. О черт!! Проклятый папаша! Не иначе это он наплел чушь о Генпрокуратуре этому чудесному дядюшке, злокачественной помеси Плюшкина с Гобсеком!
…Ну конечно! Замечательный родитель всегда отличался откровенностью в тех случаях, когда она не требовалась, а также удачно выдавал за откровенность собственные злокозненные домыслы. Кажется, Гарпагину навесили на ушные раковины именно такое макаронное изделие.
Проклятый папаша!
Иван Саныч нерешительно открыл было рот, чтобы внести незначительные коррективы в сведения, полученные Степаном Семенычем от Астахова-старшего. Нет, он не собирался опровергать утверждения Александра Ильича (сто ершиков от унитаза ему в глотку, контрольный выстрел ему в затылок, заботливому папаше!!), он просто хотел уточнить, что именно сказал о нем и Осипе дражайший родитель.
Но ничего этого он сделать не успел. Потому что как раз в этот момент Степан Семеныч уставился в окно, а потом с просто-таки юношеской резвостью высунулся в форточку и гаркнул:
— Да что же это такое?!
В ответ до него долетел женский голос, явно не принадлежащий Лизе Гарпагиной, и бас Николя:
— А-а… черрртова кукла!!
Осип бултыхнул массивным подбородком, а Иван Саныч сжался на стуле и пробормотал:
