Жозеф записывал, исправляя ошибки: высокого полета, под покровом ночи.
— Вы считаете, что его убили, или это был несчастный случай?
— Коли не убили, зачем тогда полицейские облазили тут все четыре этажа? Когда я своим ключом открыла его комнату, там все было перевернуто вверх дном! Это точно ограбление, и вот что странно: у него ведь не было ни гроша, мебель дешевая, а одежда вся поношенная, как из лавки старьевщика, одним словом, нищета полнейшая.
— К нему приходил кто-нибудь?
— Нет, месье Брикбек был идеальный постоялец, ни собаки не держал, ни женщины у него не было, чистая душа. Никому не доставлял беспокойства.
— Получал ли он письма в последнее время?
— Только одно. Я, когда передавала ему, заметила, что там не было обратного адреса.
Поднявшись на четвертый этаж, Жозеф легко отыскал дверь Деода — она была опечатана. Он раздумывал, к кому первому из соседей обратиться с расспросами, когда одна из дверей открылась, и на пороге появилась седая женщина с блекло-голубыми глазами.
— Вы из полиции?
— Нет, я журналист. Собираю информацию о месье Брикбеке.
За спиной первой возникла вторая дама, ее точная копия. Они в полголоса посовещались и пригласили Жозефа войти.
В крошечной гостиной со стенами, обитыми розовой тканью, почти все пространство занимала арфа. У оттоманки стоял пюпитр с партитурой, между буфетом и шкафом втиснулись три стула, а стены сплошь покрывали множество семейных фотографий вперемежку с акварельными рисунками, изображающими сельские красоты. В примыкающей к гостиной комнатке виднелась кровать с покрывалом в цветочек.
Хозяйки, которые представились Жозефу как сестры Женепи, Прюданс и Клеманс, указали ему на оттоманку.
— Любите ли вы музыку, месье… — задала вопрос Клеманс.
— Пиньо, Жозеф Пиньо. О да, очень.
— А кто ваш любимый композитор? — продолжила перекрестный допрос Прюданс.
Жозеф заметил над буфетом портрет.
— Э-э… Моцарт.
— А Шуберта вы не жалуете? — с сожалением заметила Клеманс.
— Месье Брикбек тоже любил музыку? — Жозеф попытался повернуть разговор в нужное русло.
— Да мы с ним…
— …Особенно не общались.
— Он неохотно…
— …Сходился с людьми. Только здравствуйте…
— …И до свидания.
Если они так и будут изъясняться, я тронусь умом, подумал Жозеф, который уже устал вертеть головой, переводя взгляд с одной сестры на другую.
— Кроме того памятного вечера…
— …Когда он поехал куда-то после работы…
— …Мы даже подумали, что его срочно вызвали…
— …К постели больного родственника…
— …Но знали, что у него никого нет.
Жозеф решил, что будет вести беседу только с одной из сестер, и выразительно посмотрел на Прюданс. Но у него ничего не вышло.
— Он ведь всегда рано ложился спать.
— Мы подумали, что он под хмельком.
— …Когда мы услышали шум в его квартире, у меня началось сердцебиение…
— …А я начала задыхаться. Наша служанка Анаис уже ушла, она бы нам приготовила…
— …Целебный настой из трав. Мы были уверены, что это месье Деода, что он выпил и поэтому натыкается на мебель.
— Но это был вовсе не он, а грабители.
— Так сказали полицейские, они обыскивали его квартиру, а потом…
— …Задали нам кучу вопросов.
— Беднягу убили! Ах, куда катится этот мир, какие ужасные времена настают, если честных граждан сначала…
— …Убивают, а потом грабят!
— Напишите про это, а что касается нас…
— …Мы собираемся попросить…
— …Поменять нам замки и сделать…
— …Дополнительные засовы!
Когда Жозеф, пошатываясь, покинул, наконец, сестер Женепи, в голове у него шумело. Полученную информацию он решил проанализировать позднее.
«Будь я бандитом, мог бы десять раз прикончить этих простофиль, которые впускают в дом кого попало. Виктор прав, каждое новое расследование дает материал для романа».
Жозеф прошел по улице Данфер-Рошро до монастырского приюта. К нему бросился газетчик, размахивая свежим номером:
— Специальный выпуск! Два убийства в фиакре! Удушье было заранее спланировано!
Эта новость подтверждала версию Виктора.
«Черт побери, два покойника, а может и три, если считать Донатьена Ванделя! Да, в этом деле пока что все покрыто мраком!» — подумал Жозеф, листая «Пасс-парту».
Уткнувшись носом в газету, он дошел до авеню Обсерватории, которое десять лет назад расширили, чтобы провести Арпажонскую ветку железной дороги. Прежде чем перейти улицу, Жозеф предусмотрительно закрыл «Пасс-парту»: трамвай, запряженный лошадьми, ехал прямо на него.
Виктор трясся в седле велосипеда по неровной мостовой квартала Плезанс. Тут стояли приземистые дома с огородами, похожие на деревенские. На улице Дидо телега молочника, которую тянула старая кобыла в яблоках, преградила ему дорогу. Он добрался до заведения Тиссран, представился книготорговцем, другом месье Вине, и ему посоветовали обратиться к Сиприену Бретешу.
Странная смесь запахов капусты, керосина и мыла витала в пустынном в это время суток коридоре. Виктор уже дошел до поворота, когда его окликнул какой-то долговязый старик.
— Похоже, вы меня ищете. Я спускался, чтобы одолжить у мамаши Танше яйцо для штопки, проходите, мои хоромы тут.
Виктор окинул взглядом узкую комнату, где умещались только двуспальная складная металлическая кровать и деревянный сундук. Стены были обклеены иллюстрациями из журналов: сцены на пляже, строящие песочные замки мальчишки в матросских костюмчиках и соломенных шляпах с ленточками и девочки в платьях из органди. Таким, очевидно, была страна Эльдорадо, о которой мечтал обитатель этой комнаты. Войдя, он уселся на кровать. Виктор остался стоять, но хозяин похлопал рукой по ситцевому покрывалу рядом с собой.
— Садитесь, эта койка вполне заменит канапе, на каких сидят гости в высшем обществе. Я нарочно купил большую, ведь на кровати мы проводим добрую половину жизни.
— Неправда, только одну треть.
— Говорите за себя, я дрыхну часов двенадцать, иначе у меня голова потом кружится, а в моем возрасте это может иметь плачевные последствия.
Озадаченный Виктор внимательно разглядывал лицо старика, покрытое густой сеткой морщин.
— Допустим. Как думаете, что случилось с Максансом? В газетах пишут об убийстве.
— Меня допрашивали сегодня утром, и я сказал: «Он был безобиден как голубь, Макс Большое Ухо, грешно убивать таких».
— Откуда это прозвище?
— Макс Большое Ухо? Постойте, а вы сами-то кто такой? — насторожился Сиприен Бретеш.
— Мой дядя Эмиль Легри был другом Максанса.
— A-а, ну да, об этом Эмиле Макс мог говорить без конца. А раз уж вы член его семьи, вот вам моя рука. Я расскажу вам то, о чем никогда не узнает полиция. В тот вечер Макс ушел из дома не один, я не видел его спутника, но слышал, там был кто-то еще.
— Мужчина или женщина?
Сиприен Бретеш только молча надул щеки, что, должно быть, означало, что Виктор требует слишком многого.
— Ладно. Но вы не ответили на мой вопрос. Откуда это прозвище, Макс Большое Ухо?
— Во-первых, Макс обожал Аврелия и вечно цитировал его, а во-вторых — всегда прикидывался, что глуховат,[61] если ему не хотелось иметь дело с каким-нибудь занудой.
Сиприен Бретеш порылся в сундуке и вытащил оттуда «Размышления» Марка Аврелия.
— Эта книга принадлежала ему? — спросил Виктор.
— Я успел стянуть ее вчера из его комнаты, пока там не начали делать уборку, и еще взял гравюру — на ней тот тип, что написал книгу. Оттуда выкинули все, кроме мебели, и уже вселился новый жилец, мне его рожа не нравится. А у вас книжная лавка? Вам не нужны журналы? Я подобрал целую пачку на улице Жергови.
— Вы очень любезны, но я продаю только книги.
— Дайте-ка ваш адресок, вдруг мне попадется что-нибудь стоящее. Я бы вам сбагрил и этот талмуд, но хочу оставить на память о товарище. Макс Большое Ухо был добрейшей души человек!
Виктор дал старику свою визитную карточку и, поблагодарив, ушел.
Он доехал до авеню д’Орлеан, затем, немного поразмыслив, свернул на авеню дю Мэн, боясь заплутать в районе бульвара Распай, пребывавшего в состоянии вечной стройки. Потом срезал путь по улице Гэте, где уличные торговцы предлагали по сниженной цене контрамарки в кабаре и в театр «Монпарнас», а перед трактирами, украшенными гербами Ренна и Сен-Мало, бретонцы в национальных костюмах продавали столичным кумушкам блины и свой фирменный крем-брюле с черносливом.
Наконец он добрался до дома номер 5 по улице Депар. Спрятав свой велосипед в кладовке, Виктор поднялся по лестнице и позвонил в дверь с табличкой «Вандель-Перошон». Ему открыла импозантная дама с пепельными волосами, в платье из изумрудной тафты, выгодно подчеркивающем грудь и бедра. Упоминание о родстве с Эмилем Легри снова произвело нужный эффект, и хозяйка без малейшего колебания пригласила Виктора в дом. Но, сидя в вольтеровском кресле с фиолетовой обивкой посреди комнаты, вызвавшей в его памяти воспоминания об отце, который обожал лиловые тона, Виктор скоро пожалел о том, что упомянул про дядю, так как это вызвало нескончаемый поток причитаний, которые он тщетно пытался остановить.
