В «Это Самое» переманил Костю журфаковский кореш Глеб Борисоглебский. Был он доктор Джекиль и мистер Хайд. Как Джекиль читал «Православный календарь» на христианском радио «Знаменье», начав там студентом. Как Хайд – язвил в «Этом Самом». Вел в газете рубрику «Ответы на вопросы». Борисоглебский писал сам себе письма читателей: «Правда ли, что в Москве крадут детей на пирожки?»
«Продержимся, – сказал Борисоглебский Косте. – Последние станут первыми».
И они держались на верных средствах, броских заголовках лучше самой информации, вечно интересных фактах, кто есть кто, и объявлениях «друг ищет друга».
Свобода, даже частичная, спонсорская, этосамовцам нравилась, хотя сравнить было не с чем: несвободы они не нюхали. Несвободу в шестидесятые-семидесятые годы нюхала пожилая яркая редакторша Виктория Петровна Бешенцева. Типичная: прокуренная, испепеленная. Она газету обожала больше всего. Но в «Этом Самом» все работали на совесть.
Костя сел, включил компьютер и вошел в файл «Фантомас.док».
– На что ему цацки? – сказала Виктория, положив трубку.
– Кому? – спросил Костя.
– Твоему субчику. Раньше тибрили барахло. Это и понятно. Дефицит, загнать легко. А теперь нужны деньги.
– Да, – сказал Паша, – барахло не нужно.
– Не нужно, – сказал Костя.
– С другой стороны, – рассудила Виктория, – цацки тоже нужны. По цацкам встречают. Лицо – это важно. Твой Фантомас наварит, если есть, кому сбыть.
Помолчали.
– А может, он и сам любит красоту. – Виктория раздавила окурок «Краснопресненский» и полюбовалась на гигантский серебряный перстень, который носила всегда. Одинокая стареющая женщина, она тосковала по любви и пыталась нравиться. Носила она пышные турецкие кофты, накладные ресницы, говорила протяжно-томно. Украшениями она увешивалась с ног до головы.
Виктория встала и вышла.
Костя задумался. Может, действительно, и Фантомас любит украшенья! Во всяком случае, этот «любитель» осмелел – сменил район. Он перебрался из Митина в престижный центр. Орудует он в пределах Садового кольца. А тактика у него та же. Оба раза грабитель входил в магазин в час дня. Оба раза взял камни в два карата. Вошел в синем плаще, сказал: «Крикнешь – выстрелю». Схватил брильянты и отвалил.
Костя уставился в одну точку, посидел, дописал обзор трех книг, «романов на ночь», с высшим оценочным знаком «большой палец торчком» и пошел за брильянтовыми подробностями.
Две последние кражи случились, как по заказу, в антикварных лавочках рядом с Костиной газетой – в «Люксе» на Цветном бульваре и «Шике» на Сретенке.
«Шик» оказался закрыт, а в «Люксе» работала неопытная продавщица, девушка косноязычная. Отвечала она бессвязно. Ну, был, какой-какой, такой. Даже вместо «да» девица говорила неопределенное «ну».
– В бейсболке?
– Ну.
– Лысый?
– Ну.
– Яйцеголовый?
– Ну.
Костя пошел обратно. Взлезал вверх по Хмелева, вдоль новых банков и старых клоповников. Кто же он, безволосая голова? Алкаш или чиновник? Охранник в камуфляже или бандит? Или хулиган-подросток?
Но ни хулиганы, ни бандит все же не эстетствуют. Им подавай выручку из кассы.
Или, в самом деле, в Москве на свободе завелся новый Фантомас, фантаст, мечтатель? Но ФСБ не дала бы ему завести НИИ на дне Москвы-реки.
Пожалуй, один Блавазик увлечен фантастикой и всякими блестками, но и он занят делом.
Виктория тоже любит красоту и мечты. Но она еще больше любит газету «Это Самое».
Костя дошел до редакции, сел за компьютер и написал две заметки. Одну – о вчерашнем ограблении на Цветном, другую – о сегодняшнем на Сретенке. Получалось, что Касаткин стал монотонным, как шарманка.
Костя огорчился и, чтобы утешиться, поехал домой на такси.
– На Берсеневку, – сказал Костя таксисту.
– А где это?
– Где «Ударник».
– А где «Ударник»?
– Не москвич, что ль? – спросил Костя.
Нет, москвич, родился, вырос, жил на Хорошевке. На такси работает третий день.
Костя, в принципе, тоже мог никогда не выходить из дому. Внизу торговля, вверху житье. Найди спонсорский «духовный адонай» – издавай местную многотиражку, материала на ниве жильцов хватит. К примеру, рубрика «Кто есть кто»: рассказывать, кто чей внук. На 4-й странице – печатать объявления. В подъезде на щитке висят: «Продам квартиру за $500 000» и «Пропал пекинес». Тот же Джозеф, нижний сосед, может, поместил бы рекламу голландских окорочков.
Костя и общался, и, по сути, дружил только с домом. Катя, подруга, жила на краю Москвы. К тому же, человек она с характером, странный. У нее настроения и комплексы. Неделю она не отходит от Кости, неделю прячется у себя и бросает трубку.
Но соседи не давали Косте скучать. И спрятаться от них было невозможно. Во-первых, Касаткин вообще любил людей. Он, в дедушку и отца незлобивый, тактичный и чуткий, умел общаться. А во-вторых, в Доме на набережной все с пеленок всё про всех знали. И чем больше знали, тем больше интересовались друг другом и друг с другом контактировали.
Костя также вырос с соседями и прирос к ним. Он одалживал мелочь верхним Фомичевым – генеральше Лидии Михайловне и ее дочери Маше. Он заносил свою газету инсультнику, бывшему послу в Болгарии и Польше Брюханову. Для очистки совести он заглядывал к бабушкиной приятельнице, старухе Порфирьевой Розе Федоровне, и угощал ее, беззубую, пастилой.
На последнем этаже жил Аркадий Блевицкий, первый Костин друг по школе, когда Костя еще дружил с пацанами. В седьмом, когда вышли на первый план ум и дарованья, Костя и Аркаша разошлись. Костя стал дружить с девочками.
После школы Касаткин Блевицкого почти не видел. Аркаша жил сперва с бабкиной сестрой, а после ее смерти – один. Бабка Аркадия, певица Нина Васильевна Блевицкая, сгинула, несмотря на связи, в лагере, мать, из актерской династии, умерла рано, отец – позже.
Варвара Васильевна Блевицкая была копия своей знаменитой сестры. Внучатого племянника она растила воспитанным. Когда Аркадий вырос, занятия себе не нашел. Шатался, гулял. Еще в десятом, хвастался: «Опять колол пенициллин после б…дей». Потом он на некоторое время исчез, Варвару Васильевну ограбили, и все говорили, что он и навел. Широкоплечий, квадратная голова, белая бархатистая кожа, мамины соболиные бровки. Теперь Аркаша поблек, ходил занюханный, делать ничего не хотел и не умел.
Верхние генеральша Лидия и Маша, мать и дочь, Костю любили, чувствуя, что ему приятно двойное женское присутствие.
Лидия родила поздно. Маняшу она растила – нежа и держа при себе. Мать – старуха, а дочери сильно за тридцать. Но обе – похожие, одинокие, пожилые подруги. Лидия пышней. Лидия еще держится, как бы в ответе за незамужнюю дочь. Старуха до сих пор мечтала стать бабкой.
Лидия – барыня – даже говорит благородно громко, не культурно, а кремлевски. Маняша при ней существовала покорно и безгласно, как прислуга или нахлебница.
У Маняши не было никого. «Заела Лидка дочерин век», – говорила про Лидию и Маняшу Костина бабушка. «А может, – отвечал Костя, – и не заела. Маня, может, еще найдет кого-нибудь».
В самом деле, Маняша Фомичева не уродливая: уродов у советских кремлевских начальников не рождалось. Но была Маняша какая-то вялая, сохлая, тусклая. Она словно и не знала, откуда берутся дети. Папа-мама – свет в окошке, остальные прочь. Но папы давно нет, и хорошо только с мамой.
И кавалер, думал Костя, если и был у такой, то сплыл.
Лидия с Маняшей жили друг для друга. Получали женщины Лидину пенсию и Маняшину бюджетную научную зарплату. Маняша занималась декоративно-прикладными проблемами гжельских вазочек и ходила в Институт истории искусств раз в неделю.
А в общем, ничем Маша не занималась. Жили Фомичевы бедно, и Костя подозревал, что бедностью они как интеллигентки кичились.
Вещи мать и дочь, потеряв советские привилегии, продали, квартиру оголили. В последние годы они снимали с полок книги и отвозили в сумке на колесах в букинистический. «Плюнули бы нищенствовать, – говорил им Костя, – заработали бы!» Нет. У Маняши были высокие, духовные идеалы. Она ходила в одном и том же грубом платье и даже туфли носила черные говнодавы без каблука, шагая четко и твердо и ставя носки внутрь, как бы упершись: не трожь.
И Костя махнул на нее рукой и, в общем, уважал ее за немодную принципиальность.
На фомичевских подоконниках лежали штабелями пакеты с мукой. Другой еды не было. Пишущая машинка допотопно и гордо стояла в комнате на столе, но никогда не открывалась. В прихожей светила лампочка в пятнадцать ватт.
Наконец от наслаждения нищенством старые дуры устали.
Третью комнату они сдали жильцу, давнему знакомому. Тухлую пшеничную муку с мучными червячками с подоконников сняли, с сумками на колесах больше не ходили.
Жили мать и дочь бедно по-прежнему. Две женщины не команда. А навар с жильца был небольшой.
