Кирил Бонфильоли - Эндшпиль Маккабрея

Пятнадцать минут спустя я снова включил кондиционирование и вынужден был телефонировать портье, дабы в номер прислали кого-нибудь закрыть мне окна... стыд-то какой.

Позднее мне прислали каких-то сэндвичей, которые мне понравились не слишком.

Еще позднее я убаюкал себя чтением единственного полупостижимого абзаца книги.

А вы знаете, утром мне принесли чашку чаю — и велли-коллепного притом. Если б еще вспомнить название отеля, я бы вам его сообщил.

После чего меня угостили этаким восхитительно скрупулезным американским завтраком — сплошь свежая грудинка, оладьи и сироп, — и мне он вообще-то не понравился.

Я спустился на подъемнике (!) в гараж поинтересоваться самочувствием «роллса», который, судя по всему, ночь провел в неге. Буроватый малый не устоял и вымыл-таки ему окна — но лишь мыльной водой, как он поклялся, и я его помиловал и отстегнул ему от своих щедрот. Десять минут спустя я уже сидел в гигантском таксомоторе, причем — кондиционированном, нанятом на весь день за пятьдесят долларов; сумма выглядит невообразимо огромной, я знаю, но деньги здесь кошмарно мало стоят, вы удивитесь. Потому что их так много, понимаете?

Таксиста звали, судя по всему, Брат, а у него отчего-то сложилось ощущение, что мое имя — Дед. Я дружелюбно объяснил, что вообще-то оно — Чарли, но он ответил:

— О как? Ну что, оч приятно, Дед.

А через некоторое время я уже и сам не возражал — то есть в чужом монастыре все-таки, а? — и вскоре он уже возил меня по всем достопримечательностям Вашингтона, не щадя ни единой. Удивительно изящный и величественный город, хотя выстроен преимущественно из задрипанного известняка; я наслаждался каждой минутой. Неимоверная жара темперировалась приятным бризом, трепавшим хлопковые платьица девушек самым притягательным манером. Как только ухитряются все американские девушки разживаться такими аппетитными ногами: округлыми, гладкими, выносливо стройными? И если уж об этом зашла речь, почему у них у всех такие изумительные титьки? Крупнее, готов признать, чем нам с вами нравится, но все равно восхитительные. Когда мы остановились у светофора, дорогу перед нами перешло особо упитанное юное существо — ее ошеломительный бюст при каждом шаге подскакивал дюйма на четыре.

— Честное слово, Брат, — сказал я Брату, — что за бесспорно чарующее создание!

— Эт что ль дамочка сисястая? Не-а. В койке они как бы расплываются навроде лопнувшей глазуньи, только здоровые.

Мне от мысли об этом несколько поплохело. Брат затем перешел к изложению своих личных вкусов в подобных вопросах, — которые я счел пленительными, но до определенной степени диковинными.

Предполагалось — с некоторой долей истины, причем, — что работы Ван-Дейка [107] генуэзского периода представляет собой лучшую коллекцию портретов на свете. Я пришел к подобной точке зрения сам в Вашингтонской Национальной галерее: пока не увидите их «Клелию Каттанео», едва ли можно утверждать, будто вы что-то видели вообще. Только в Галерее я задержался около часа: невозможно впитать много искусства сопоставимого богатства и красоты за один присест, а я намеревался взглянуть лишь на одного конкретного Джорджоне. Будь у меня время — не торопи меня этот лютый сержант, Смерть, со своим ордером, — я развернул бы перед вами историю-другую, но такие броски уже не засчитываются.

Вынырнув, уже полупьяный от неразборчиво смешанного искусства, я распорядился, чтобы Брат доставил меня в типичный салун для низов среднего класса, где можно глотнуть холодного пива и откусить кусочек ланча.

У входа Брат с сомнением оглядел меня — снизу вверх и обратно — и предположил, что нам следует подыскать что-нибудь «пофасонистее».

— Чепуха, дорогой мой Брат, — стойко вскричал я. — Это обычное здравое облачение — или прикид — английского джентльмена, следящего за модой, который собирается нанести визит Посланнику своей державы  «ин партибус», [108] и я уверен, что добропорядочной вашингтонской публике это известно. Как доблестно провозгласил сэр Тоби, «в одежке сей пристойно пить, а стал-быть — ив сапогах». [109] Веди меня.

Брат пожал плечьми — так выразительно умеют делать только эти парни, — и должным образом повел. Он был весьма габаритен и на вид крепок, но люди все равно немного таращились: обряжен он был, вероятно, отчасти непринужденно, как это часто случается с таксистами, я же, как уже было сказано, был одет в аккурат к собеседованиям с послами, коммерческими банкирами и прочими сановниками. В Англии никто бы и не отметил контраста меж нами, но в Америке о демократии не имеют ни малейшего представления. Странно, нет?

Ели мы в неком стойле или же кабинке — вроде старомодных лондонских забегаловок, только хлипче. У меня стейк оказался вполне милым, но до стеснения огромным; походил на поперечное сечение всего быка. К своему я заказал салат, а вот Брат — картофелину, да еще какую: непомерный клубень, взращенный, как он сказал, на равнинах Айдахо. У меня осталось, наверное, унций десять стейка, и Брат вполне хладнокровно велел официанту (его тоже звали Дед) завернуть их «для собачки», а официант и бровью не повел, хотя оба они прекрасно знали, что остатки эти пойдут сегодня миссис Брат на ужин. Стейк в Вашингтоне ужасно дорогой, как вы, осмелюсь заметить, знаете.

Возможно, Брат обставил меня по съеданию стейков, но я побил его в питии выпивки. У них там имеется нечто, смутно называемое «хайбол», — к чему и перешли мы сразу после пива; в занятии этом он мне был не ровня, я далеко его превзошел. Фактически он взирал на меня с каким-то, я бы сказал, уважением. Полагаю, на какой-то стадии я пригласил его пожить у меня в Лондоне; по крайней мере, точно помню, что собирался.

Когда мы направились к выходу, тропу мне шатко заступил какой-то тип фиглярской наружности и вопросил:

— Тыэтачё, сихопат какой иличё? — на что я ответил панибратской фразой, почерпнутой у Брата же: он использовал ее для общения со своим собратом-таксистом в первой половине дня. А именно:

— Ай, свистни в дупель, там тоже дырка! — («Радость человеку в ответе из уст его, и как хорошо слово вовремя!» Притчи, XV:23.)

К моему смятению и замешательству, пьяный малый оскорбился, ибо очень жестко ударил меня в лицо, отчего нос мой обильно проистек кровью по всему фасаду моей рубашки. Раздосадованный сим, боюсь, я ответил обидчику тем же.

Служа в одном из подразделений «подколок и кинжалов» в войну — да, Вторую мировую войну, цыпочки мои, — я прошел такой курс самообороны без оружия, знаете, и страшное дело — весьма преуспел, хотя по виду моему и не скажешь.

Я вогнал пятку своей ладони ему под нос — это гораздо эффективнее обычной зуботычины, — затем носком пырнул его в невыразимые и, когда он вполне объяснимым манером согнулся пополам, двинул коленом в то, что осталось от его бедной физиономии. Он как бы рухнул — что естественно в данных обстоятельствах, — а я в качестве меры предосторожности прошел ему по обеим рукам, через него переступая. Что тут сказать — он же первым меня ударил, как, я уверен, он и сам с готовностью бы признал. Брат, неимоверно впечатленный увиденным, выволок меня наружу, прочь из разразившегося аплодисментами салуна — партера, лож и галерки. Падший старина тут не популярен, вне всякого сомнения. В таксомотор я забрался почти без труда, хотя руль снова переметнулся на другую сторону.

Все посольские симпатяги возненавидели меня с первого взгляда — мерзкие кексики, — однако провели к Послу, считайте, без промедления — но не считайте ту задержку, что подкрепила бы их важность в их же собственных глазах. Посол меня принял без пиджака — поверите ли? — и он тоже, судя по наружности, не слишком меня полюбил. Мои учтивые старосветские приветствия были восприняты с тем, что я способен описать лишь как «кряк».

Надо понимать, что обычному потребителю практичнее всего подразделять Послов на два класса: худосочных, которые склонны к учтивости, хорошим манерам и приветливости; и мясистых, которые всем этим не являются. Его нынешнее Превосходительство явно подпадало под вторую категорию: обширное мурло все в складках жира, исчерчено люэсом и побито прыщами, чирьями и лопнувшими сосудиками настолько, что напоминало контурную карту Трасоксов. [110] Огромный зоб цвета чернослива привольно болтался под этим мурлом, и Его Превосходительство орошало его слюной при разговоре. Я не смог отыскать в своем сердце любви к нему — вероятно, бедняга был назначенцем лейбористов: его коридоры власти вели к одной лишь двери — с буквой М.