Ознакомительная версия.
— Я не свидетель. Я учитель. — Выпытать у нее что-нибудь можно было только одним способом — зайти. Я сделал шаг в квартиру. Девка затуманилась и сделалась сговорчивей.
— Правда, уехала бабка.
— Куда? — я сделал вид, что с интересом заглядываю в вырез халата.
— В Тверь, — прошептала она. — У нее там ухажер-старпер.
— Что ж она так сорвалась и уехала? Никому ничего не сказала?
— Сказала, — снова шепотом пояснила девка, отбросив мороженое на стеклянный столик. — Сказала, что все ее задрали: я, мать, папаша, подружка Серафима-сектантка. Сказала, что хочет пожить по-человечески, а не батрачить на нас с тряпкой. Сказала, что Федя в Твери тридцать лет зовет ее к себе, что у него дом, пасека, и полное отсутствие спиногрызов. Она вчера вечером купила билет в плацкарт, собрала котомочку и укатила в чем была, не оставив адреса. Мать моя до сих пор кроет небо грязным матом. Никто ничего не понял. — Девка привалилась ко мне плотной грудью. — Какой Федя, какая Тверь, какая пасека?
— Странно, — сказал я, сделав шаг назад. — Странно. — Я побежал вниз по лестнице, скачками преодолевая пролеты.
— Куда? — взвыла вслед цветасто-грудастая девка, испортившая ради меня мороженое.
В машине я снова подумал, что странно все это: Федя, Тверь, пасека. В таком возрасте не принимают скоропалительных решений и резко не меняют климат. Значит, она что-то знала или что-то видела.
Улица, на которой жил Глазков, называлась Героев Чубаровцев. Наверное, название осталось с глубоко советских времен, потому что даже я, сделавший историю своей специальностью, плохо помнил подвиги этих ребят. Кажется, они отличились в гражданскую. Не обнаружив улицы на карте, которую я всегда вожу с собой, я объездил полгорода, останавливал прохожих и, опуская стекло, приставал к ним с одним и тем же вопросом:
— Где бы мне Героев Чубаровцев найти?
Народ шарахался, стучал пальцем по лбу, и только одна бабка высказалась:
— Все герои давно на Владимирской, вот туда и езжай.
На Владимирской находился психоневрологический диспансер, я это точно знал, поэтому развернулся и поехал домой. Будем считать, что с этой задачей я не справился.
По дороге я изменил маршрут, решив заехать на квартиру к Ильичу проведать Возлюбленного.
* * *
Женьки в квартире не было. Я открыл дверь ключом, который утром нашел на вешалке и обошел квартиру, включая последовательно свет в коридоре, ванной, комнате, кухне. Последним я посетил балкон. Женьки не было. Я даже заглянул под диван. Женьки не было. Он тщательно вымыл утреннюю посуду и исчез, захлопнув дверь — замок позволял. Я приказал сидеть ему тихо, не высовываться и ждать моих распоряжений, а он свалил, не оставив даже записки. Черт с ним, пусть шляется по подвалам. Или он побежал сдаваться в милицию? Не очень приятное предположение, учитывая, что он теперь точно знает, чей пистолет был обнаружен в его кармане. Я не поленился и сгонял в подвал. Может, он просто переселился в более привычные условия? Но и там Женьки не было. Там шныряли жирные коты, среди которых случился переполох при моем появлении.
Я вернулся в квартиру.
Я выхлебал немереное количество кофе, думая, что делать дальше и как дальше жить. Вернуться в сарай? Остаться здесь? Плюнуть на все и уехать в Марбелью, пока Возлюбленный не заложил, чей «ствол» болтался у него в кармане?
Я пил и пил крепкий кофе без сахара. Мне было горько, тоскливо и одиноко, как провинциальной стареющей барышне, так и не дождавшейся своего принца, своего звездного часа.
Позвоню своему богатею-деду, попрошу у него денег на билет, на визу, на загранпаспорт, уеду, умчусь в теплые, благодатные края и пусть Беда кусает свои острые локти, что не вцепилась мне в штаны, чтобы удержать возле себя. Уеду. Захотелось пустить скупую мужскую слезу.
Нет, не уеду. Разве найдешь в Марбелье такую дуру, которая, обкурившись халявной травы, уйдет на угнанной тачке с простреленным колесом от погони, протаранив два «Урала»? Глянь налево, глянь направо, нет ли русского «Урала».
Уеду. Найду полнокровную, плодовитую испанку, женюсь, и в испанской школе буду учить испанских детей… чему? Истории русского отечества? Приемам рукопашного боя? Основам безопасности их жизнедеятельности?
Нет, не уеду. Завтра урок автомеханики, пацаны ждут его с трепетом, а больше ни один дурак в городе не будет преподавать автомеханику на общественных началах.
Я откопал в шкафу у Ильича бутылку коньяка и, нарушая свои принципы, сделал два больших глотка прямо из горла. В последнее время я только и делаю, что нарушаю свои принципы. Стало полегче, но только телу, в душе продолжала противно играть отсыревшая скрипка в неумелых руках.
Я открыл кошелек и пересчитал в нем деньги. Вместе с мелочью оказалось ровно пятьсот рублей. Я еще раз обдумал свой замысел, родившийся под влиянием коньяка, и решил, что с такими деньгами можно попробовать его осуществить.
Я доехал до ближайшего супермаркета, и в живописном, благоухающем лоточке со скучающей продавщицей, стал выбирать цветы. Их было много, от них рябило в глазах и одуряюще пахло, но самое поганое было в том, что я совершенно в них не разбирался. Абсолютно. То есть, розу от одуванчика я бы, конечно, отличил, но это изобилие сбило меня с толку.
— Вам для жены или подруги? — оживилась продавщица с внешностью продавщицы.
— Для ведьмы, — сострил я, но она не удивилась, а сунула мне в нос три бордовые розы — мрачные, почти черные, колючие, наглые и напряжные.
— Сколько? — я достал кошелек.
— Шестьсот.
Я убрал кошелек.
— Скину, — не сдалась продавщица.
Я достал кошелек.
— Пятьсот пятьдесят.
Я вздохнул и убрал кошелек.
— Пятьсот, — прощупала она почву, но я не сдался.
— Четыреста восемьдесят, больше не могу, — сказала она.
— Я тоже не могу, — я протянул ей деньги, без мелочи ровно четыреста восемьдесят рублей.
Я спрятал розы под куртку и начал заучивать текст.
«Я знаю, что ты ненавидишь цветочки, но мужики, когда мирятся, дарят цветы. Поэтому получи свою порцию и только попробуй спустить меня с лестницы. Я с тобой справлюсь, скручу, свяжу, и останусь жить рядом с тобой. Я знаю, что все, что я могу тебе дать — все равно всегда мало. Я знаю, что ты без меня проживешь. Я знаю, что все теплые слова для тебя — слюни и сопли, поэтому я не буду их говорить. Хочешь, поедем в Марбелью, ведь что может быть круче…»
Это был не очень хороший текст, но другого я придумать не мог и выучил этот, как трудный урок. Пока коньяк еще бродил по мозгам, я решил к ней поехать.
«Я знаю, что ты ненавидишь цветочки, но мужики, когда мирятся… поэтому получи свою порцию… скручу, свяжу, но останусь жить рядом…»
Я твердил про себя это, пока ехал, я не хотел бы сбиться при ней, потому что если собьюсь, то сначала уже не начну.
Дверь открылась, и в темноте коридора обозначился ее высокий силуэт.
— Я знаю, что ты ненавидишь цветочки, но мужикам когда хочется, скручу и свяжу, только попробуй спустить меня с лестницы, слюни и сопли — получай свою порцию! — Я с размаху прямой правой воткнул ей букет в лицо. — Хочешь, поедем в Марбелью, — вспомнил я, — только мне не фиг там делать.
— Ой! — вскрикнул силуэт мужским голосом. — Больно шипами по морде!
Из этого я понял только одно — у Беды в квартире мужик. Я не стал долго думать на эту тему, просто размахнулся и вмазал ему свободной левой рукой туда, куда только что сунул цветы. Послышался грохот и дружный женский визг. В коридоре зажегся свет, там обозначилась толпа народа, среди которой не было Элки. На полу, с изумрудного цвета лицом, лежал Женька Возлюбленный, на груди у него красовались три бордовые розы. Над ним склонилась Салима в красном фартуке, рядом стояла крупная женщина восточной наружности и с нескрываемым ужасом смотрела на меня.
— У нас нэчэго брать, — еле слышно, с акцентом, сказала она.
Я понял, что она приняла меня за грабителя, и попытался отшутиться:
— Кроме дэвичьей чэсти.
Она пронзительно завизжала.
— Не бойтесь, я не причиню вам вреда, — попытался я перекричать ее визг.
Женька открыл глаза, и я понял, почему у него такое ярко зеленое лицо: кто-то заботливо обработал его раны зеленкой.
— Женя, — сказала Салима, когда Надира оборвала свою песню, — тебя опять избили. — Она утерла его нос красным фартуком и сказала Надире:
— Это муж Элкин, не бойся. И чего вы тут не поделили?
— Муж? — привстал Женька. — А говорил, учитель!
От всего этого у меня голова пошла кругом.
— Где Элка? — рявкнул я. — Как ты здесь очутился?
Женька сел, потер затылок, потрогал разбитый нос, из которого алой струйкой на зеленый подбородок бежала кровь.
— Пропала Элка, — сообщил он тоном, каким говорят, что несовершеннолетняя дочь не пришла ночевать домой.
Ознакомительная версия.
