— Вы идете к цели напролом, да?
— Когда дело касается сна — всегда.
— А жизни?
— Не знаю, барон. Честно говоря, я впервые попала в такую ситуацию…
— Только не пытайтесь меня разжалобить! Вы не девочка и должны понимать, во что вляпались.
— А во что я вляпалась? Нет, правда, барон, объясните мне — во что я вляпалась? Меня это действительно волнует, поверьте!
— Я не преподаватель колледжа, а вы — не студентка. Из-за вас я чуть было не совершил непоправимую глупость! Из-за вашей несдержанности, из-за вашей плебейской манеры распускать язык…
— Господин Гескин, простите, если я ненароком обидела вас. Право, у меня не было такой цели. Просто…
Я вдруг поняла, что не знаю, как закончить фразу.
— Просто вы о чем-то догадались, так?
— Допустим…
— А догадавшись, решили проверить, до какой степени вы правы, так?
— Ну, так…
— Тогда вы усыпили меня, проникли в мой номер, обыскали мои вещи и нашли… Кстати, что вы нашли?
— Свою фотографию.
— Н-да… — Гескин встал с кресла и подошел к огромному окну спальни, наполовину зашторенному ярко-алыми гардинами. — У вас, Валя, могло создаться несколько превратное впечатление о моей персоне. Вам это покажется смешным, но меня сие обстоятельство огорчает…
— Да полно, барон, с пистолетом вы выглядели очень импозантно.
— Перестаньте язвить — вам изменяет чувство меры! — Гескин резко повернулся в мою сторону. На алом фоне гардин его белоснежная шевелюра и багровое лицо смотрелись угрожающе. Этакий палач в смокинге, указующий перст которого в любой момент грозил превратиться в топор. — Нам надо разобраться до конца…
— Вот-вот, — поддакнула я, чувствуя, что лучше было бы промолчать, — после этих манипуляций с пистолетом вы как честный человек просто обязаны на мне жениться!
— Вы заткнетесь наконец, или я заткну полотенцем вашу поганую пасть?
По выражению моего лица барон понял, что я заткнулась, причем надолго.
— Вы должны ответить мне на один вопрос, — голос Гескина зазвучал чуть глуше. — Обещаю, каким бы ни был ваш ответ — вашей жизни ничто не угрожает. Мы закончим нашу беседу, и вы отправитесь в свой номер. Спать. Вы поняли меня?
Боясь нарушить обет молчания, я только кивнула.
— Хорошо, — Гескин вытряхнул из пачки сигарету и щелкнул зажигалкой. Потом, перехватив мой молящий взгляд, вытряхнул еще одну и кинул ее в мою сторону. Этим же маршрутом спустя секунду последовала и серебряная зажигалка в виде подковы. — Та кличка… Ну, прозвище, которым, как вы сказали, меня наградили там, у вас… Это правда или вы блефовали?
Я знала, что он спросит меня об этом. И знала, как и с какой интонацией ответить.
— Это правда.
— Это ложь! — баритон Гескина вдруг сорвался на фальцет. — Это не может быть правдой! Кто вы такая, чтобы с вами говорили на подобные темы?! Девчонка! Дилетантка!
— Со мной разговаривал школьный друг, — я старалась придать своему голосу нейтральное звучание. — И сказал он об этом вскользь, походя, ради шутки…
— Ничего себе шутки! Вы можете назвать его имя?
— А зачем? Вы же не поедете на другое полушарие, чтобы разнести из пистолета его башку, ведь так? Пожалуйста, я могу сказать, как его звали в школе. Но, боюсь, это уже не та информация, которая вам нужна…
— Ну ладно… — Гескин отошел от окна и вновь сел в кресло. — Сейчас это действительно не принципиально.
— Неужели вас настолько задела вся эта история? — на сей раз я спрашивала искренне, меня и впрямь интересовало, что же происходит с этим старым, сложным и, видимо, не очень счастливым человеком.
— Да, — барон откинулся в кресле, и я вдруг заметила, что ему не мешало бы побриться: седая щетина проступала на его дряблых щеках как-то неравномерно, пятнами. — Моя мать, чудесная добрая женщина, была схвачена в Варшаве в самом начале войны и расстреляна как еврейка. А ведь она никакого отношения к этой нации не имела. Приехала погостить к подруге… Я ненавижу евреев! И мне ненавистна моя фамилия. Она давала людям куда более низкого ума и происхождения возможность разговаривать со мной так, словно они посвящены в глубокую тайну моей жизни… Это оскорбительно для меня, вы понимаете?
— Наполовину.
— Что? — Гескин вскинул на меня помутневшие глаза.
— На свою русскую половину я вас понимаю, — пояснила я. — Увы, не могу выразить полную солидарность с вами, барон, поскольку мама моя — чистокровная еврейка с самой мерзкой на свете фамилией Рабинович. Так что Гескин — это еще не так безнадежно. Особенно если человек с такой фамилией не имеет отношения к евреям…
— Простите.
— Это вы меня простите. И давайте закончим дискуссию по национальному вопросу. А то у меня ощущение, будто я не в гостях у потомственного аристократа, а на разборке в райкоме партии.
— Хорошо, — кивнул Гескин. По всей видимости, тот факт, что я оказалась наполовину еврейкой, как-то успокоил его. Во всяком случае, взгляд барона утратил агрессивность и стал более осмысленным. — Боюсь, что вам завтра же придется вылететь в Москву…
Я не знала, радоваться этой новости или огорчаться.
— Почему вы молчите? — Гескин вновь закурил. — Спрашивайте, мне важно знать ваше отношение.
— Мое отношение к чему?
— Ко всей этой истории.
— Господи, барон, да не имею я никакого отношения к этой, как вы изволили выразиться, истории. Понимаете?
Гескин неопределенно кивнул головой и стряхнул пепел на пушистый ковер.
— Вы знаете, почему я очутился здесь, на краю света?
— Неужели из-за меня?
— Из-за вас. И еще один вопрос: как по-вашему, часто ли я, учитывая мой возраст и положение в обществе, предпринимаю подобные поездки, тем более по просьбе вашей э-э-э… фирмы?
— Н-не знаю.
— Крайне редко. Раньше моими услугами пользовались раз, максимум — два раза в год. В последнее время это случалось исключительно редко. Теперь вы понимаете всю серьезность ситуации, из-за которой мы с вами оказались в Аргентине?
— Видите ли, барон, я, как вы совсем недавно выразились, дилетантка. Не знаю, стоит ли мне убеждать вас, но поверьте: я честный человек и не имею никакого отношения к той грязи, в которой…
Тут я осеклась, поняв, что, понося большой дом на площади Дзержинского, оскорбляю самого Гескина.
— Продолжайте, — барон соединил растопыренные пальцы рук, видимо, чтобы унять дрожь, и уставился в потолок. — Не бойтесь ранить мое самолюбие. Я слишком долго живу и слишком многое видел.
— Короче, барон, я здесь против собственной воли. Будь я чуть помоложе, то сказала бы, что я — жертва обстоятельств. Но поскольку вы видите перед собой женщину достаточно взрослую и психически полноценную, то давайте назовем причиной всех этих невероятных перипетий и казусов, включая нашу встречу в «Рице», беседы в самолете, люминал в кофе, обыск ваших личных вещей и прочее, — мою непроходимую глупость, усугубленную желанием не оказаться полностью в дерьме. Извините…
В середине этой тирады я уже плакала, а к финалу начала рыдать. Носовой платок остался в моем номере, и я непринужденно утирала черные потеки туши краем роскошного атласного покрывала, купленного хозяевами «Плазы» скорее всего на престижном аукционе.
Гескин, не меняя буддистского положения рук, смотрел в одну точку и, казалось, не обращал внимания ни на меня, ни на варварское обращение с его покрывалом.
Так прошло несколько минут. Я всхлипывала, он — сопел.
— Ну, хватит реветь! — он резко поднялся, подошел ко мне и протянул руку. — Вставайте с моей постели.
Я поднялась. Рука барона была сухой и горячей. Мы стояли друг против друга — люди разного возраста, разного воспитания и социального положения, совершенно разных взглядов на жизнь…
Кошмар продолжался, конца испытаниям, ворвавшимся в мою жизнь с грубостью официанта, которому забыли дать чаевые, не было видно, все напоминало жуткий сон. Но все было правдой, моя рука еще хранила тепло короткого прикосновения к ладони Гескина. Тут только я почувствовала, что смертельно устала, что мне необходима передышка, пара часов, не больше…
— Возможно, для аристократа моя фраза прозвучит несколько неэстетично, — вернул меня к действительности надтреснутый голос Гескина, — но сейчас, увы, не до церемоний: мы с вами, мадемуазель, оба в дерьме. И надо как-то вылезать из него.
— Вы знаете, как?
— Пока не знаю… — Гескин пристально посмотрел на меня и спросил по-русски. — Вы не солгали мне?
Я плохо представляла себе, что именно он имел в виду, но на всякий случай энергично замотала головой.
— Итак, он называет меня Жиденком?
— Если вас это может утешить, то и меня один из моих авторов как-то одарил «жидовкой».
— Считайте, что я утешился, — неожиданно улыбнулся Гескин. — Поймите, я ничего не имею против евреев, все дело…
