— Я забуду Аллу, почти уже забыл! Я вырву ее из своей жизни! Мы вместе вырвем! Ты ее вырвешь — я чувствую, как ты горяча, темпераментна!
В это время я как раз пыталась высвободиться, но Евгений Федорович воспринял мое телодвижение как эротическую конвульсию, еще крепче закрутил меня ногой и облепил мой рот губами, упругими, как грузди. Я воздела очи на Фарадея. До этого великий ученый, казалось, только присматривался к нам с профессиональной пытливостью, но теперь его бакенбарды ехидно растопырились. Я закрыла глаза. «Что же, все-таки вариант, — повторила я мысленно Наташкины слова, терпеливо ожидая конца поцелуя. — Сколько можно одной маяться! Чепырин интеллигентен, трезв, материально крепок. Разве я первая вот так, без любви?.. По любви уже было! До сих пор котлету в холодильник не положи… Вон у Наташки уже третий Вова, и она вполне счастлива. Почему не могу быть счастлива я? Только бы он отцепился со своими губами… Нет, надо как-то устраиваться в жизни, а то у меня, похоже, уже крыша едет, черти мерещатся, как алкашу. Белая горячка… Горячка белая… Наверное, Бек мне дури какой-то сунул. Недаром у него кругом благовония дымятся… Все, начинаю новую жизнь! Но если хотя бы раз в сутки придется так целоваться… И Фарадей, кажется, моргнул. Едет, едет у меня крыша»…
Евгений Федорович оторвался от моего лица, зато стиснул мне бедра.
— Я решил! Поживем вместе! Поехали сейчас к тебе, — сказал он и так раздул ноздри, что ворс внутри них стал дыбом. — Мы ведь уже на пределе! Поехали!
Мы и поехали. В троллейбусе Евгений Федорович стал рассказывать, что любит отбивные котлеты не толще полутора сантиметров и жареную картошку, залитую сметаной и после этого хорошо пропаренную под крышкой. Он вместо Седельникова будет чинить мои электроприборы, а я в ответ должна гладить ему рубашки, блюсти стрелки на брюках и лелеять две его бобровые шапки, уже немного подъеденные молью. Я, такая чуткая, тонкая и понимающая натура, просто не должна подпускать больше моль к шапкам! Сладострастной Алле закон был не писан, но я, по его мнению, просто рождена для уюта и приятных хлопот. В троллейбусе он тоже не выпускал мои бедра, и тем местам, за которые он держался, было тепло, как от грелки. Он категорически требовал называть себя Женей, но у меня это никак не выходило. Я вообще терпеть не могу это имя. Но черт с ним! Я твердо решила выйти за него. Что я, хуже других? Мне даже стало казаться, что я уже за ним замужем, причем так давно, что он мне страшно надоел. Он перечислил свои привычки, которые я должна принять и вписать в свою жизнь. Моими привычками он совсем не интересовался — решил, должно быть, что я такая положительная, что у меня не может быть привычек. Иногда он забывался и горевал об Алле, сбежавшей в Нарым с его позавчерашней зарплатой, но в моей квартире он бросил воспоминания и живо заинтересовался интерьерами.
— Очень обои миленькие, — одобрительно отметил он, заглянув в гостиную, а потом осмотрел туалет, где задержался минут на восемь, после чего долго мыл руки и любовался кафелем и моими махровыми полотенцами. Кстати, в прихожей он смело надел тапочки Макса.
— Евгений Федорович, может, перекусим? — предложила я.
— Женя! Только Женя! — взвыл он низким чувственным голосом. — Перекусим, но потом! Ведь сейчас мы уже на пределе… Где твоя спальня? Иди ко мне!
Квартира у меня двухкомнатная, где что, разобраться нетрудно, и Чепырин устремился в нужном направлении, на ходу скидывая ворсистый пиджак и спуская с покатых плеч дорогие широкие подтяжки. Я вздохнула, потому что все-таки предпочла бы перекусить. И вообще Евгений Федорович — ладно, пусть будет Женя! — не будил во мне жгучих и неотложных желаний. Но хоть руки я имею право помыть?
— Я сейчас! — крикнула я из ванной вслед Чепырину…
Я мыла руки и любовалась собою в зеркало. Глупейшая физиономия! Почему, спрашивается, я не на пределе?.. Может, умыться? Нет, все-таки с макияжем я очень хорошенькая. Не хотелось бы подурнеть даже в глазах — начинаю привыкать, беру себя в руки! — Жени.
Вдруг сквозь шум воды до меня донеслись какие-то странные звуки. Я выключила воду и прислушалась. Несомненно, то стонал Евгений Федорович. Подобные глубокие, грудные стоны я неоднократно слыхала и прежде, — ими сопровождались рассказы о проделках Аллы. Но сейчас-то чего он воет? Опять вспомнил кривые волнующие ноги?
Вне себя от удивления, я пулей кинулась в спальню, но так и застыла на ее пороге. Чепырин сидел на пуфике рядом с моей кроватью в спущенных подтяжках, со спущенным до середины груди галстучным узлом и стонал. А на кровати, широко раскинув длинные худые руки и длинные же ноги со страдальческими желтыми пятками, возлежал Агафангел Цедилов. Он спал так крепко, что его не тревожили громкие звуки, издаваемые Евгением Федоровичем. Гиацинтово кудрявая голова мирно утопала в моей подушке, губы безмятежно оттопырились, а худой бок мерно дышал, обозначая при каждом вдохе крупные тощие бедра.
— Почему он здесь? — стонал Чепырин. Его травянистый чуб свесился на лоб. Две скудные слезы, мутные, как рассол, спустились по щекам и добежали до кончика размякшего носа.
Я не знала, что сказать, тем более что Евгений Федорович, кажется, не нуждался в моих ответах.
— Почему он совершенно голый? — задал он очередной вопрос, не вполне корректный, потому что из-под одеяла все-таки выглядывали довольно приличные застиранные трусы, тоже, наверное, из секонд-хэнда.
Наконец, Чепырин перешел к обобщениям.
— Почему вы все так распутны? Если привлекательны, то обязательно распутны? Почему вам мало порядочных, любящих мужчин, и вы липнете к проходимцам?
— Это не проходимец! — зачем-то сказала я. Будто в ответ на мои слова Агафангел развернулся еще вольготнее, почесал бессознательно и сладко под мышкой и фукнул во сне розовыми губами.
— А кто же это тогда? — взвился Евгений Федорович. — Я сам вчера в магазине слышал, как ты спрашивала его имя. А сегодня как угорелая умчалась! У тебя окно между вторым и пятым уроком, я расписание смотрел. У, я был свидетелем: ты оделась и через две ступеньки попрыгала к выходу. Сюда, к нему! Отдаться!
Он снова застонал. «Ну вот, у меня уже провалы в памяти," — подумала я. — К Беку я пошла между вторым и пятым уроком, у него обнаружились рога и копыта — это я помню. А пятый урок? А шестой? Я что, их давала? О специфике диалогической речи, о Митрофанушке? Ничего не помню… И как я оказалась в физическом кабинете? И вообще в школе?»
Мне стало страшно. Все, что было до встречи с Чепыриным под сенью бакенбардов Фарадея, свилось в моей памяти в какой-то лохматый клубок. Из него торчали пестрые обрывки, но сама нить безнадежно затерялась, ушла в середину клубка, и что правда, а что морок, было неясно. Я полагала, что меня чем-то окурили. Пусть окурили! Но возможно ли, чтобы часть меня — что? душа? то голубое, прозрачное, болезненно нежное, что я чуяла вместо тела, внимало Беку, неслось штопором вглубь тоннеля мимо бабушкиного комода и прабабушки с зонтиком (куда? наверное, прямо в ад!) — а в это время другая моя часть, только тело, в желтой блузке с нарциссами и в лакированных туфлях, вещало девятому классу о Митрофанушке… Тело Митрофанушки не помнило — ведь помнит душа! А она сгорала в это время в бековском пекле… Но как же тело само давало уроки? Я настолько встала в тупик, что на время позабыла и про Чепырина, и про Агафангела. Последнему это было все равно: он лишь посапывал себе в моих подушках. Зато Евгений Федорович пытался убить меня своим бессильным взглядом.
— Все вы одинаковы — говорил он гортанно от напряжения. — Всегда одно и то же! Снова и снова! Посторонний мужчина в моей постели!
Ну, это он хватил! Непонятно еще, кто из них двоих мне посторонний. А постель моя — и ничья больше!
— Опять, опять! Опять мужчина! Боже, и у тебя такое же выражение невинности на лице! То же сознание, что я все равно прощу! Ты как нарочно такая красивая сейчас! У-у-у, до чего красивая, — страстно говорил Чепырин.
Итак, засунув в постель чужого мужика, я сразу покрасивела и сделалась неотразима в глазах Евгения Федоровича. Теперь он будет мне все прощать? И пусть моль ест себе его замечательные шапки?
— Ну нет, больше я этого не допущу! — вскрикнул вдруг Чепырин и дернул себя за обвисший галстук. — Я обещал, что не буду больше квашней — и не буду! Не буду! Прощай, Юля!
Он с пола в гостиной подобрал пиджак, с вешалки схватил куртку и с этими двумя комами одежды да еще с портфелем наперевес вылетел из моей квартиры. Был вариант — и нет варианта.
Глава 10. Я попадаю в протокольчик
Оставался Агафангел. Он, возможно, сыграл какую-то роль в моем избавлении из лап Гарри Бека, но меня совершенно не устраивало, что он разлегся в моей постели. Он что, решил у меня поселиться? С какой стати?
