Спустившись на этаж Гескина, я скорее рефлекторно, чем по необходимости, оглянулась. Коридор был пуст и тих. «Интересно, — с любопытством подумала я, — откуда же тогда подглядывала та грымза-коридорная, которой я обязана жизнью?» Эта мысль заинтересовала меня настолько, что я остановилась. Впрочем, любой номер по обе стороны коридора вполне мог быть служебной комнатой. Услышать шаги, осторожно приоткрыть дверь и увидеть, куда вошла гостья, — задача нехитрая. Зато у нас дежурная гордо восседала бы посреди коридора. И действительно, зачем таиться, когда закон дает официальное право все видеть и слышать?
Я дошла до двери барона и легонько постучала в нее грушей от ключей.
Никто не ответил.
Тогда я тихонько толкнула дверь и увидела, что она открыта.
Королевские апартаменты находились на солнечной стороне, и я невольно зажмурилась, ослепленная потоками света. Холл был совершенно пуст, только ветерок легонько раскачивал шторы на гигантском окне, полностью заменявшем в этом потрясающем номере целую стену.
— Барон! — крикнула я. — Спуститесь, пожалуйста, я без приглашения…
Тишина вокруг становилась гнетущей.
«Уйти, что ли? — подумала я. — Неудобно как-то. Вдруг он не один?..»
Я повернулась к двери, но в последний момент что-то остановило меня. Вначале я даже не поняла, что именно. Вокруг по-прежнему было тихо. Какая-та слабая связь, ассоциация, легкое напоминание, сигнал — что? «Бред какой-то! — пробормотала я. — Как поживаете, доктор Фрейд? Вот вам еще одна пациентка!..» Но желание покинуть чужой номер вдруг пропало. Я втянула в себя воздух и почувствовала, как мои ноги ослабли: в гигантской гостиной, где я стояла, гадая, уходить мне или оставаться, тревожно пахло знакомыми духами. Я всегда оцениваю запахи сугубо эмоциональными категориями — радостно, тревожно, печально, раздражающе… Здесь пахло тревожно.
Я решила оставить на потом экзерсисы, связанные с нюансами моего обоняния, и стремительно взлетела на второй этаж. Дверь в спальню Гескина была распахнута. Я замедлила шаги, хотя уже знала, что увижу. Знала, поскольку вспомнила этот запах, эти духи — вкус Витяни Мишина всегда балансировал на грани…
Гескин лежал на постели. Если бы не забрызганная кровью белая рубашка барона, можно было вообще не заметить пятен крови, слившихся с багровым тоном роскошного покрывала.
Он лежал, широко раскинув руки, словно приглашая меня броситься к нему на грудь. В его правой руке был зажат уже знакомый мне пистолет. Правой половины головы Гескина практически не было — какое-то месиво из запекшихся сгустков крови, мозгов, окрашенных в багровое седых волос и желтовато-бурой пороховой изгари… Немногим лучше выглядела бы я, если бы он убил меня ночью.
Наверное, я простояла у постели минут пять, не меньше. Это тем более удивительно, что я абсолютно не переношу вида крови, а покойников боюсь с детства. В том, что передо мной лежит покойник, я не сомневалась ни секунды. Даже спящий человек сохраняет инерцию жизни. А я видела именно тело — начинающее коченеть, тяжелое и безжизненное. Оцепенение, в которое я впала, помогло мне зафиксировать страшную картину с ясностью и отчетливостью судмедэксперта. А возможно, в тот момент я просто постарела лет на десять и впустила в свою душу то, что могло прийти много позже или не прийти вовсе: смерть, насилие, страх перед неведомым…
Время шло, а я по-прежнему стояла не шелохнувшись. Мысли мои уже начинали набирать обороты, но руки и ноги не двигались.
О чем я думала в тот момент? Да обо всем на свете.
О том, что надо рвать когти из этого проклятого номера; что кофта и юбка, которые я надела только что, — совсем неподходящая роба для допроса в полиции; что Витяня Мишин — обычный убийца, а не аналитик, замышляющий коварные операции; что в моем столе в редакции осталось два авторских материала, которые дадут довести Волковой, а она их обязательно запорет; что я сморозила величайшую глупость, не встретившись с Гескином сразу после его звонка; что пистолет в руке покойного — без глушителя; что версия самоубийства, которую попытался изобразить Витяня, не так уж и беспочвенна, что запах духов моего одноклассника — еще не доказательство его вины; что…
— Господи! — я вдруг почувствовала, что паралич прошел и я могу пошевелить рукой. — Чтоб вы сдохли!
Конечно, подобное пожелание у постели убитого наверняка могло быть неверно истолковано. Но в номере (во всяком случае, я на это надеялась), кроме нас с бароном, никого не было. Если только Витяня не окончательный идиот и не прячется в платяном шкафу…
На всякий случай я заглянула в шкаф, потом в ванную, задумчиво перебрала содержимое гескинского портпледа, автоматически отметила, что среди фотографий уже нет моей, потом вдруг сообразила, что коснулась не менее ста предметов, поняла, что уничтожить отпечатки все равно не успею, и, смирившись с неизбежным, подошла к телефону.
— Си? — вежливо пророкотал бас администратора.
— Сеньор говорит по-французски? — деревянным голосом спросила я.
— Лучше по-английски, если сеньоре так тяжело дается испанский.
— О’кей… — я вздохнула и, произведя в отупевшей от свалившихся на меня испытаний голове сложный лингвистический трансфер по маршруту «русский-французский-английский», просипела: — Я нахожусь в апартаментах, которые занимает, вернее, занимал барон Джеральд Гескин. По всей видимости, он покончил жизнь самоубийством. Он мертв. Я обнаружила это, зайдя в номер по приглашению покойного. Будьте любезны, поставьте в известность полицию. Я буду дожидаться ее, не выходя отсюда…
— Ой! — совсем по-русски вякнул администратор и уронил трубку.
Я не спеша спустилась в холл, бухнулась в кресло и настроилась на ожидание. Впрочем, ждать, по всей вероятности, оставалось недолго. Потрясающая закономерность: когда речь заходит о трупах, которые никуда уже не убегут и будут вести себя терпеливо и мирно, органы правопорядка почему-то мчатся к ним как угорелые…
Позднее, вспоминая эти минуты, я пришла к выводу, что вела себя глупо. Наверное, мне не стоило оставаться там, даже несмотря на отпечатки пальцев. Я просто забыла (а применительно к покойному толком и не чувствовала), что я женщина и что один этот факт на все сто процентов оправдывал видимые и невидимые следы моего неоднократного пребывания в холле, спальне и ванной Гескина.
Счет времени я, естественно, потеряла. Но не настолько, чтобы не оценить оперативность аргентинской полиции. Едва только я устроилась в кресле — этакая шалунья-резвушка, опрокинувшая чернильницу на столе директора школы и теперь ожидающая, что ее поставят в угол, — как они ворвались в номер — человек восемь темноволосых, шумных и очень подвижных людей разного возраста, разбежавшихся по осиротевшим апартаментам вроде капелек ртути из разбитого термометра. При этом они галдели, как потревоженная выстрелом стая голодных ворон.
Я вдруг совершенно не к месту подумала, что аргентинцы никогда бы не вписались в советский быт, поскольку генетически не способны на такой важный для моей великой державы ритуал социально-политической жизни, как минута молчания. По-моему, они и секунду помолчать не смогли бы.
Впрочем, один из них, совсем уж невеликого роста мужчина средних лет в грязно-белом плаще, с зачесанными назад темными с проседью волосами, блестевшими от бриолина в лучах заходящего солнца, молчал и даже не жестикулировал. Как идол, он стоял напротив меня, засунув руки в косые карманы плаща, уверенно расставив коротенькие ножки, обутые в желтые туфли на литой подошве, и перекатывая из угла в угол рта огрызок коричневой сигары.
— Насколько я понимаю, к портье звонили вы, сеньора? — спросил он наконец хриплым прокуренным голосом.
— Си, — ответила я, исчерпав ровно половину своего испанского, и добавила по-французски: — Я не говорю по-испански. Если можно, пригласите переводчика…
— Хорхе! — крикнул коротконогий куда-то вверх, словно неведомый Хорхе раскачивался под люстрой. — Спустись…
Если бы не классический романский тип коротышки, можно было с уверенностью говорить о его англосаксонском происхождении, ибо долгие две минуты, пока Хорхе выполнял приказ (теперь я уже не сомневалась, что мужчина в плаще — вожак этой стаи), он молчал, экспериментируя с огрызком сигары и не сводя с меня пронизывающего взгляда.
Откуда-то сбоку появился Хорхе — приятной наружности молодой человек в черном костюме, в черной рубашке, повязанной почему-то тоже черным галстуком, и, встав между мной и коротышкой, принял позу официанта, готового исполнить любой заказ капризного посетителя.
— Спроси ее, это она звонила? — процедил сквозь сигару человек в плаще.
— Комиссар Геретс спрашивает, — обратился ко мне на хорошем русском с испанской шепелявостью Хорхе, — это вы сообщили о случившемся?
