— Завещание?
— Ну да. Сказали мне прийти попозже, потому что в палату вроде как никого не впустили, кроме нотариуса.
— Ну, а ты?
— Я пришла попозже.
— И что? — пискнул Иван Саныч.
— Меня снова не пустили. Вроде как собирались делать ему операцию какую-то.
— Делали?
— Нет. Не стали ему делать операцию.
— Почему?
Лиза моргнула короткими ресницами и закашлялась, а потом выговорила:
— А потому. Папа умер.
— Уу-у-умер?! — в голос взвыли Иван Саныч и Осип.
— Да. И к нему меня не пустили. Он в какой-то специализированной клинике, и там… в общем, меня не пустили. Сказали, что мне позвонят и сообщать, когда можно будет забрать тело. Я не верю… как-то все сразу обрушилось, и я осталась одна, совсем одна. Сначала Жак, потом Николя… потом вот так папа. — Она снова заморгала, а потом ткнулась в плечо Ивана Александровича и, обхватив его шею своими пухлыми руками с короткими пальцами и некрасивыми обстриженными ногтями, беззвучно заплакала, вздрагивая всем своим крупным телом.
Астахов окоченело погладил ее по голове и беспомощно глянул на Осипа: ну что ты тут будешь делать, а?
— Значится, вот так, — сказал тот спустя некоторое время, — ты, Лизавета, поплачь. Легше будет. Поплачь, а потом успокойси. И нечаво тут на ветру торчать-от. Холодно, простудисси. Пойдем завернем в кабачок, выпьем за упокой Степан Семеныча, царство ему небесное. Трезвость — оно в горе нехорошо, горе залить надо, по самое «не могу», чтобы, как грится, капуста всплыла.
Лиза не поняла половину чисто русских идиоматических выражений Моржова, но общий смысл был ясен. Астахов и Моржов бережно взяли Лизу под руки и пошли в ближайший ресторанчик, и сделали это как нельзя кстати, потому что зеркало Сены уже вспарывала первая дождевая рябь.
А потом хляби небесные разверзлись, и на Париж обрушился настоящий ливень.
…Напились не по-парижски чудовищно. Ночевали в квартире покойного Гарпагина на Авеню-де-Версаль, близ станции метро Мирабо, где вечером того же дня немилосердно блевал Ваня Астахов. Тем же отметил он и мост Мирабо, с которого кричал, ошарашивая уже редких прохожих декламированием беспунктуационного стиха Аполлинера:
— И в ладони ладонь мы замрем над волнами и под мост наших рук будут плыть перед нами… равнодушные волны мерцая огнями!..
Кончилось тем, что Осип оторвал Ивана Саныча от перил, к которым тот приник щекой, обхватив голову руками, как тисками; умирающий день стекал в Сену багровой закатной мукой, и вусмерть пьяному Ване казалось, что, прижавшись щекой к выжатому холоду каменных перил и ничего не видя вокруг себя, он спасает себя от заострившейся иглами нарождающихся звезд опасности.
В финале сидения на мосту Ване показалось, что он в Питере.
— В Питере… Пите… пить надо меньше, — назидательно сказал Осип по этому поводу и повел Ивана ночевать на Авеню-де-Версаль, дом 148, с таким же спокойствием, как если бы он вел его в сарай в захудалом российском городишке Мокроусовске.
У Осипа были поводы попасть по данному адресу: там его ждала жаждущая утешения Лиза Гарпагина. Любительница зрелых русских мужчин с богатым жизненным опытом…
* * *
Как оказалось, Астахову и Моржову было суждено не только переночевать в квартире на улице Версаль, но и пожить тут несколько дней, помогая Лизе похоронить погибшего в ночном клубе «Селект» брата Николя-Николая и умершего в специализированной клинике отца Степана Семеновича. Занятие было не из приятных и, что характерно, не из безопасных, потому что каждый день Иван Саныч и Осип, просыпаясь, вспоминали об Эрике Жодле и Али Магомадове, от которых они спаслись такой немилосердно высокой ценой.
В целях конспирации Иван Саныч в очередной раз резко сменил имидж, обзаведшись париком и выхолив руки, на которые он угрохал, верно, килограмм кремов и притирок, а потом прицепил накладные ногти.
Новая ипостась Ивана Саныча включила в свой гардероб красные джинсы-стрейчи с накладными бедрами, туфли на высоком каблуке и накладную грудь. Играл он превосходно. Когда, не предупредив Осипа, Ваня Астахов впервые появился перед тем и что-то жеманно пропел через нос, Осип почесал в затылке и крякнул: «А ничаво хранцужка-от! Мадмазель, же… вуа… в общем, я — Осип, — и он ткнул себя пальцем в грудь. — По-вашему, по-хранцузскому, енто будет… э-э-э… Жозеф.»
Астахов демонически захохотал басом. Он буквально выкорчевывал из себя смех, хотя в эти дни он менее, чем когда-либо, был расположен веселиться: земля буквально выскальзывала из-под ног как по соображениям перманентного пьянства, так и по иным причинам, перед глазами ходили бледные лица, пожар гарпагинского дома и посейчас лихорадочным румянцем жег щеки и ватно набухал в коленях. А в ушах словно кто-то включил музыку. Нет, не «Судьба стучится в дверь». В ушах кто-то пел надрывно и чеканно, рубя слова на слоги, как мясник рубит тушу: «Вре-ме-ни сов-сем в обрез// а я опять спе-шу на Пер-Лашез!»
Пер-Лашез — Пер-Лашезом, но даже во время похорон Астахову и Осипу пришлось переволноваться, потому что на кладбище Иван Саныч чувствовал на своей спине чей-то пристальный тяжелый взгляд и постоянно оглядывался, стремясь определить, действительно ли это взгляд или же уже крестик прицела киллера. Он даже сказал Осипу, что его глючит и что такими темпами у него разовьется мания преследования, а Осип авторитетно заявил, что ничего страшного и что у него самого — то же самое.
И потом был черный человек.
Оба они, и Осип, и Иван Александрович, успели несколько раз заметить какого-то человечка в черном, который, находясь на некотором расстоянии от них, делал вид, что склонился над какой-то могилой, а на самом деле пристально наблюдал за тем, как священник, специально вызванный из парижского православного собора Св. Александра Невского, отпевает покойного и гроб с телом Степана Семеновича Гарпагина опускают в могилу.
Осип указал на этого человека Ивану Санычу, и они даже попытались настигнуть его, когда удостоверились, что он действительно наблюдает за ними. Они по-козлиному запрыгали по могилам, по пути скривив какую-то ограду и повалив молодую сосенку, но тем не менее ничего хорошего из этого не вышло: человек в черном скрылся. Бесследно исчез, как будто его и не было.
— Наверно, это был дьявол, — злобно предположил Иван Саныч. — Хотя, верно, этот дьявол — посланец от благородного месье Жодле, не иначе.
— Дьявол от благородного месье Жодле? — ухмыльнулся Осип Моржов. — Да нет… по сравнению с месье Жодле сам дьявол — благородный господин.
Надо сказать, что Осип и Иван совершенно напрасно грешили на Жодле, в действительности не ангела. Жодле не имел никого отношения к тому черному человеку, что так раздражал Астахова и Осипа на кладбище.
Никакого отношения.
Просто Иван Саныч и Моржов еще не знали, что Жодле и Али Магомадов вылетели из Парижа три дня назад, будучи уверены, что Осип и Астахов сгорели при пожаре и их тела погребены под мощным напластованием пепла, обгорелых обломков и остатков стенных и потолочных перекрытий.
…После двойных похорон — Николая и Степана Гарпагиных — Астахова, Моржова и Лизу Гарпагину, быстро переварившую в себе смерть своей семьи, ждал «десерт»: оглашение завещания покойного Гарпагина. Того самого завещания, которое покойный Степан Семенович пересоставлял, запершись в своей палате вместе с нотариусом.
Завещание оказалось куда более интересным, чем того ожидали Осип и Иван Саныч, а они — было такое предчувствие! — ожидали от этого завещания многого. Особенно Моржов, который к семьей Гарпагиных вообще никакого отношения не имел, но тем не менее уповал на какие-то посмертные щедроты месье Гарпагина.
Завещание разорвалось в гостиной, как бомба.
Читавший его тощий аистовидный нотариус выпятил отвислую нижнюю губу и, разорвав конверт, начал с длинного мутного предисловия:
— Позвольте мне, господа, выразить вам свои глубочайшие соболезнования. В самом деле, никто не ожидал, что смерть унесет от нас такого достойного человека в таком цветущем возрасте. Горе ваше безмерно. А засим я приступлю к оглашению завещания покойного господина Гарпагина.
Астахов и Моржов выпустили эти слова из своего внимания с совершенно безмятежным видом: Осип не понял ни слова, а Иван Саныч уловил несколько знакомых слов, среди которых были «месье», «же» и «муа». Лиза слушала с бледным каменным лицом. Нотариус глянул в развернутый им лист завещания, споткнулся на полуслове и произнес:
— Дело в том, что завещание написано на… гм… на русском языке. Кто-нибудь из вас говорит по-русски?
Вот это Астахов понял, хотя сказано это было, естественно, на чистом французском языке.
— Уи, месье, — сказал он фальцетом (все-таки был в женской одежде), — же… э-э-э парле рюсс, — добавил он на кошмарном французском. — Катр, сенк, — непонятно к чему выказал он приобретенные по самоучителю познания в языке Мольера и Расина, а потом приступил к чтению завещания, содержавшего в себе немало оглушительной как для Ивана, так и для других заинтересованных персон информации.
