Танечка Ветрова поправила парик и добавила:
– Я еще желаю ей счастья в личной жизни. Это ненормально, когда такая молодая и красивая женщина все время говорит «Нет». Надо бы и «Да» уже сказать. Ты же живой человек или нет?
– Живой, – кивнула Груша, наблюдая за полностью расплывающимся изображением перед глазами. – Ик! Вроде…
– Эх, не знаю, куда мужики смотрят, – вздохнула Татьяна и опрокинула рюмку, как заправский выпивоха.
К тому времени, когда режиссер перечислил всех, не забыв даже уборщицу с билетершей, Груша уже ничего не соображала, хотя делала всего по одному глотку за каждый тост. Коллектив вроде не был большим, но водка делала свое дело.
Затем кто-то завел заунывную песню про погибшего в ущелье казака, так и не вернувшегося к своей девушке. А та все ждала, ждала…
– Слушайте, а повеселее у нас в репертуаре ничего нет? Ну, невозможно слушать! – возмутился кто-то. И тут же народ затянул совсем другую песню: «Ах, какая женщина! Кака-я-я-я! Женщина!!! Вот и мне бы… мне бы такую-ю-ю-ю-ю!!»
Груня, у которой был музыкальный слух, нахмурилась.
– Ужас…
Над ней нависло красное лицо Танечки Ветровой.
– Еще один сезон закончился. Просто кошмар, как время летит. А давно ли начало праздновали?
– Я про то же подумала. И каждый раз об этом думаю. Время летит… – согласилась с ней Аграфена.
– Для меня лето – страшный период, – зашептала ей на ухо Татьяна. – Я не знаю, что мне делать, и совершенно расклеиваюсь. Весьма трагичная ситуация, когда я никому не нужна. Ведь без сцены не могу жить. Вот и затаиваюсь… И снятся мне страшные сны, будто стою я перед дверьми театра, а они все не открываются, и сентябрь не приходит никогда…
– К-к-акая женщина-а-а-а!! Мне б такую-ю-ю! – продолжал кто-то выть, потому что пением такой вопль нельзя было назвать ни при каких условиях.
– То есть уже наступил сентябрь, а театр не открывается, и я просыпаюсь в холодном поту, – продолжала Татьяна с дрожащими руками.
– Успокойся, Таня! Все будет хорошо! Три белых коня…
– Чего?
– Я имею в виду, что три месяца пролетят, как три коня проскачут… Ой, Таня, что я несу, это же про зиму. Голова болит.
– Ничего, завтра на работу не надо, отоспимся. Ох, Груня, нам теперь долго не надо на работу! Как же я выдержу? Тебе-то хорошо!
– Такая женщина… Мне бы такую-у-у… – упорствовал кто-то.
– Чем же это мне хорошо? Я так же, как и ты, остаюсь без зарплаты. В летний период нам только по пять тысяч довольствия дают, а когда спектакли, по двадцать пять, а то и больше выходит. Есть разница!
– Копейки! Все – копейки! – театрально закатила глаза Татьяна. – Но ты подработать можешь, картину, там, нарисовать и продать, хоть что-то. А вот мне что делать? Ведь не Новый год, чтобы Снегурочкой побегать.
– Мне б такую-ю-ю-ю… – снова донесся вопль.
– Нет, это невозможно слышать! Бабы, хоть кто-нибудь, дайте ему уже! – выкрикнул чей-то голос под общий смешок.
Таня странным движением сильно выпившего человека закинула руку над столом, словно удочку над озером, и зацепила кусок ветчины. Затем она не с первого раза попала этой ветчиной в рот и зачавкала.
– Ты думаешь, Груня, что я дура?
– Нет, что ты! Я никогда так не думала!
– Что без таланта? – продолжала Татьяна.
– Таня, ну, давай, не сейчас. И так настроение на нуле, – поморщилась Груня, не желавшая вступать ни в какие пьяные разборки.
– Да я и так знаю, что вы про меня думаете, – махнула рукой Ветрова. И еще больше понизила голос: – Считаешь, я сама это не понимаю? Я ведь сто раз пробы проходила в разные места, я имею в виду искусство, и ни разу не прошла. По молодости-то можно было решить, что меня недопоняли, не разглядели, а теперь сорок пять – ягодка уже сморщенная или скорее забродившая. Но мозги-то увеличились и просто давят на череп! Поэтому у людей постарше и появляется давление – от работы мозга и накопленного опыта. Я – не медик, но точно тебе говорю. Конечно, я понимаю, что нет у меня особого таланта, а вот желание блистать на сцене всегда имелось просто дикое. Потому и работаю до сих пор в театре. Мужиков у меня было более чем, – изобразила Татьяна жест «выше крыши», – поскольку я на лицо смазливая. Тем и пользовалась, так как других талантов не было, зато при любимом деле держалась, так что ни о чем не жалею, – горько усмехнулась прима-героиня. – А сейчас вижу, что старею.
– Таня, прекрати! Ты еще о-го-го!
– О-го-го это в двадцать лет. И и-го-го было в тридцать лет. А на пятом десятке, дорогая моя, уже трудно. Я же чувствую ослабление интереса со стороны мужчин ко мне. Я же эмоциональна и чувствительна. Но, не двадцать лет, увы! А миллионы молодых девчонок уже подросли и созрели. И это ужасно печально. – Татьяна вдруг упала художнице головой на плечо, словно та внезапно перестала держаться на шее, и заплакала. Аграфена растерялась. А актриса шмыгнула носом и подняла зареванное лицо.
– Вон, посмотри на него!
– На кого? – не поняла Груша.
– На Эдика, конечно! Сидит, развлекается, глаза горят, слюни текут… А рядом кто?
– Кто? – не могла сфокусировать взгляд художница.
– Не тупи, Груня! Глаза-то разуй! – прикрикнула на нее Ветрова.
Аграфена сконцентрировалась. Директор театра, он же главный режиссер, сидел во главе стола, отпуская шутки, анекдоты и громко смеясь, то есть, как он сам выражался, балагуря. Эдуард Эрикович, несомненно, был душой любой компании и видным мужчиной – такой высокий, большой, полный, с кудрявыми волосами, длинными и лохматыми. По всему было заметно, что Колобов еще и бабник, хоть уже и стареющий. С одной стороны от него сидела молоденькая гримерша Яна, а с другой – молоденькая же актриса Настя Ермакова. Обеих он щипал, целовал в щечки и периодически подливал им вина в водку.
– Вот видишь, с кем сейчас Эдик? – прошептала Таня. – Как бы я ни молодилась, как бы ни вела себя, будто мне все нипочем, а он – с молоденькими. – Прима снова отправила в рот кусок колбасы.
– Я не знала, что тебя это все еще волнует. У вас было что-то, но ведь давно… – честно сказала Груня.
– Мы просто мало с тобой общались. А зря! Но ты хорошая тетка, Груня!
– Спасибо.
– Не за что. Надеюсь, ты никому не расскажешь, что я до сих пор сохну по Эдику? Хотя… Может, меня только сейчас так вот пробило, а завтра я встану и не вспомню о нем! – гордо тряхнула актриса искусственной прической, и парик совсем потерял ориентацию у нее на голове.
– Я – могила! – заверила художница. – Только, насколько мне известно, ты сама от него ушла, и Эдуард сильно переживал. Ты была единственной женщиной, после ухода которой он переживал, а не вздохнул с облегчением, как обычно. Так говорили…
– Это так… Но я жила с ним год и все время боялась, когда он мне сделает ручкой. Я испугалась, дура, и решила опередить «прекрасный» момент расставания, – вновь пустила слезу Татьяна.
– Захотела бросить первой? – догадалась Аграфена. – Правда, дура. Так, может, вернуть все обратно?
– Издеваешься? Время упущено. Ты разве не видишь, что подрос второй состав? Зная Эдика, скажу: его можно взять молодым телом, а не задушевными беседами, уж точно.
– Не говори глупостей, Таня! Ты – это ты. Давай, выпьем? – неожиданно для себя предложила Груня. – За любовь? За надежду? За то, что не все еще, может, потеряно?
– Давай! – тряхнула опять головой Ветрова. – А ты не будь такой же дурой, как я. Учись на чужих ошибках.
– В смысле? – покачнулась Груша. – Тоже спать с Эдиком? Не хочу! Я того… тоже уже не попадаю в лунку… то есть в первый состав…
– Тьфу, дура! При чем тут этот бабник и мерзавец? Да чтоб он…
– Тише, тише! Ты же только что говорила, что любишь его.
– Ну, дала слабинку минутную, я же предупреждала, что все в одночасье может поменяться, а ты и обрадовалась! – Актриса поправила парик и вытерла потное, сальное лицо концом боа из театрального реквизита. – Я тебе говорю – мужика ищи. Сейчас самое время – впрыгивай в последний вагон, успеешь! А я вот в ягодках сорокапятилетних подзадержалась. И вряд ли уже найду своего «грибника» или «ягодника». Если только лешего, выжившего из ума и ничего не понимающего в современной жизни и гламуре. Никакого просвета в будущем! Ни детей, ни мужа, с главных ролей скоро снимут… И что я стану делать на старости лет одна? Сдадут меня в богадельню. Небось, даже в интернат для ветеранов сцены не возьмут – не заслужила.
– Таня, прекрати! Мы же выпили за то, что все будет хорошо!
– Все, молчу. За любовь! За нее, проклятую!
– Да когда же это сало, будь оно не ладно, закончится? Я себе палец, кажись, отрезал! Не хотите сальца с кровью? – заорал басом режиссер театра, он же его директор.
Молодые девчонки завизжали от ужаса, а Аграфена подавилась. Татьяна же кинулась к нему, сметая все на своем пути, с криком:
– Подожди, дорогой! Твоя путеводная звезда спешит к тебе на помощь!
«Эта звезда больше похожа на крейсер или даже на ледокол, – подумала Груня. – Наверняка вся ее помощь сейчас будет заключаться в том, что она перевяжет ему руку грязным, засаленным, в ошметках еды боа!»
