– За восемь месяцев я только кончу начинать…
Стожил стоит в камере по колено в черновиках и мечтает о пожизненном заключении, чтобы перевести Вергилия целиком…
Он нас выгнал.
И сам запер дверь своей камеры.
Еще через много часов, после второй яичницы, третьей «Вдовы Клико» и новой встречи с Джулией, я сам спрашиваю:
– А как ты думаешь, почему Пастор уехал с мамой?
– Потому что он ждал этого всю жизнь.
– Чего «этого»?
– Знамения. Судя по тому, что он мне рассказывал, пока я валялась без сознания, он мог влюбиться только в знамение.
– Вот, значит, о чем вы говорили?
– Он мне рассказывал о себе. И много говорил о женщине по имени Габриэла, которая была знамением для его отца, советника Пастора.
– Ну, что новенького, кроме отъезда Пастора и мамы?
– Тереза ушла в Госпиталь стражей порядка.
– Опять?
– По-моему, она решила воскресить старика Тяня.
38
Сестра Маглуар из Госпиталя стражей порядка была озадачена случаем инспектора Тяня. Стражи порядка вообще были беспокойными больными. Они недолюбливали порядок за то, что он довел их до больничной койки. Простреленные пулей или истекающие кровью от ножевых ран, они чаще всего бредили местью, несовместимой с их служебным мундиром. Они об этом знали. Они ненавидели порядок, и это осложняло течение болезни. До тех пор, пока они не попадали в руки к сестре Маглуар. Солидная доза материнской доброты, исполинская нежность и ворчливое благоразумие делали сестру Маглуар настоящим воплощением мира и порядка. И, обретя наконец мир и порядок, стражи выздоравливали. А если не выздоравливали и все-таки умирали, то опять же это случалось в могучих объятиях мира и порядка. Сестра Маглуар баюкала их, пока они не начинали холодеть.
С инспектором Ван Тянем все было по-другому. Во-первых, ему полагалось умереть при поступлении в больницу. Долго ли протянет человек, если он так слаб и многократно продырявлен? Но непонятная сила удерживала инспектора Тяня в живых. И этой силой, как догадалась наконец сестра Маглуар, была чистейшей воды ненависть. Инспектор Ван Тянь лежал в кровати не один. Инспектор Ван Тянь делил ложе с вдовой-вьетнамкой, бабушкой Хо. Запертые в одном теле бабушка и инспектор вели один и тот же вечный бракоразводный процесс. Каждый из них всем сердцем желал смерти другому, и это не давало им умереть.
Чего только они друг другу не устраивали – таких ужасов сестра Маглуар не видала за всю свою жизнь.
Бабушка Хо, среди прочих грехов, ставила в вину инспектору Ван Тяню те долгие зимние ночи, которые он вынуждал ее проводить за выдаиванием денег из уличных банкоматов. Послушать ее, так это столь же опасно, как доставать обручальное кольцо из пасти у акулы. Но старик-полицейский язвительно напоминал, с каким тайным удовольствием бабушка трясла потом пачками денег под носом у несчастных бедняков.
– Влун! – кричала бабушка. – Ти гадки влун!
– Не долбай мне мозги. Все, что ты можешь, – это рисовые лепешки продавать.
Национальная принадлежность тоже была излюбленной темой их споров… Инспектор Ван Тянь злобно попрекал вдову азиатским происхождением, тем более что она, не стесняясь, напоминала о полном отсутствии у него каких-либо корней.
– Посмотли на сейбя! Ти тцилавек ниоткуда! Я голзусь темг, цто я лодом из Тшоалонг! (Так она произносила название Чжоу-Лона, китайского пригорода Сайгона, тогда как он скорее склонен был превращать его в Шалон-на-Марне.)
– Я родился в винной лавке, и пошла ты знаешь куда!..
Но такой ответ не приносил Тяню удовлетворения. Удар бабушки попал в цель. Инспектор на несколько часов погружался в депрессию, которая давала сестре Маглуар возможность передохнуть. Потом неожиданно спор возобновлялся.
– Что тут говорить, когда ты меня своими руками подставила под пулю!
– Исцо циво плидумал?
– А кто неделями гонял беззащитную бабушку Хо по улицам? Кто день и ночь не запирал дверь квартиры в ожидании убийцы? Кто подставлял бабушку Хо к самым слюнявым наркоманам? Кто вообще придумал сделать из нее приманку, притом что сам даже соседку по лестнице защитить не смог! Кто? Так с человеком не обращаются!
– А кто разрядил «манхурен»? Может, я, скажешь? Кто просил Боженьку, чтоб явился этот гад и продырявил меня? Кто зашвырнул обойму в один угол, а пушку в другой?
Любая беседа заводила в тупик. Она терпеть не могла кускус, а он неделями пичкал ее кускусом с шашлыком. На что он отвечал, что дикая вонь ее духов «Тысяча цветов Азии» заставила его удвоить дозу транквилизатора.
– А таблетаки это не я! – возражала она. – Это висе Дзанина!
Он рычал:
– Жанину не трожь.
– Дзанина-Великана-са! Табилетки от нее!
Он повторял:
– Не трожь Жанину.
Но она чувствовала, что нащупала слабину.
– Да она зе умерла!
Тогда инспектор Тянь бросался на бабушку Хо, орал, чтоб она заткнулась, и в конце концов пучками отрывал от себя бесчисленные щупальца, которые связывали его справа – с баночками капельниц и слева – с мигающей аппаратурой.
– Ты у меня тоже подохнешь!
Брызгала кровь. Летели в воздух обрывки кожи, автоматика включала сигнал тревоги, и сестра Маглуар бросалась на сдвоенное тело инспектора Ван Тяня и бабушки Хо со всей свойственной ей мощью борца-тяжеловеса. Потом она звала на помощь. Осколки убирали. Кровотечение останавливали. Вводили новые капельницы. Опять подключали к жизни. И пеленали маленькое тельце так крепко, как будто там действительно было два человека. Обреченные на физическое бессилие, инспектор Тянь и бабушка Хо замолкали. И превращались в образцового умирающего больного. Они не спорили даже мысленно. Они тихо спали. Тихо-тихо… Настолько тихо, что смирительные ремни постепенно ослабляли, а затем снимали вовсе. Возвращая свободу телу, которое, казалось, час от часу слабеет и не способно даже пошевелиться. Но в полутьме палаты на губы инспектора Ван Тяня возвращалась недобрая улыбка. В ней ясно читались задние мысли. И чистейшая зловредность. Пользуясь временным отсутствием сестры Маглуар, он шептал:
– А сиськи свои ты видела?
Бабушка Хо не сразу понимала. Но ждала подвоха.
– У тебя сиськи как две свиные отбивные.
Она не отвечала на вызов.
– А что у тебя за задница?
Она молчала. Он шептал:
– Она жидкая. У тебя совершенно жидкая задница.
В полутьме напряжение росло.
– Я всегда задавал себе один вопрос…
Молчание.
– А где у тебя плечи? Их что, нету?
Она держалась. Он напирал, но она только втягивала голову.
– Жанина была грудастая, попастая, плечистая. Жанину было не закупорить в склянку духов. От Жанины пахло женщиной. Жанина твердо стояла на земле, ее не сдувало малейшим сквозняком. Жанина была как дерево, у Жанины были плоды!
Этого она не ожидала. Она легко сносила оскорбления, но для женщины слышать имя соперницы так же невыносимо, как для мужчины слышать имя соперника.
– Жанина…
Один из подключенных к ним аппаратов начинал опасно мигать, стрелка дрожала у красной отметки. Потом клапан срывался, и бабушка Хо пронзительно рявкала:
– Так иди к своей Дзанине!
Зажатый в ее маленьком кулачке пучок трубок напоминал об уборке соевых плантаций. На сигнал тревоги бежали сестра Маглуар с дежурным санитаром. Они бросались на больного, который тут же успокаивался. Казалось, что они пеленают труп.
Сестра Маглуар ничего не понимала. Значит, ей есть чему еще поучиться после сорокалетнего стажа работы. Только вот кто подскажет, как успокоить эту боль?
Высокая костлявая девица.
Она явилась в палату к желтолицему сумасшедшему старику-сыщику в один дождливый весенний день. Она сухо и прямо села у изголовья больного, произведя на него не больше впечатления, чем другие посетители – молодой кудрявый инспектор полиции в шерстяном свитере навырост и церемонно вежливый комдив Аннелиз. Инспектор Ван Тянь не оказывал гостям никаких почестей. Он не реагировал на вопросы, не отвечал на взгляды. Когда высокая девица погребального вида склонилась над его ремнями, он и бровью не повел. Сестра Маглуар не понимала, что за сила исходит от этой девицы с сухой и бледной кожей. Девица развязала кожаные ремни так спокойно, как будто получила на это санкцию от самого Господа Бога, и сестра Маглуар не стала возражать. Освободив тело инспектора Ван Тяня, девица стала растирать ему запястья и делала это долго, массируя руку до самого локтя, восстанавливая циркуляцию неизвестно чего. Как бы то ни было, а зрачки старика-полицейского, прежде тупо уставленные в потолок, под конец сместились вбок и остановили свой взгляд на длинной молчаливой девице. Она отнюдь не ответила улыбкой на этот взгляд воскресшего из мертвых и не задала больному ни одного вопроса. Она только завладела его ладонью и стала утюжить ее ребром руки с какой-то профессиональной грубостью. Когда ладонь совершенно разгладилась, девица вперила в нее свой пристальный взгляд. И, наконец, заговорила: