Ознакомительная версия.
— Как видишь, цена приюта для бьющегося сердца. Избавляешься от жизни по одному квадратику за другим. Немного осталось, не так ли?
— Но «Ольстерский Мститель»! — возразила я. — Он, должно быть, стоит целое состояние!
— И впрямь, — согласился доктор Киссинг, снова глядя сквозь лупу на свое сокровище. — В романах можно прочитать о спасении, которое приходит, когда ловушка уже захлопнулась; о лошади, сердце которой останавливается в дюйме после финиша.
Он тихо засмеялся и вытащил платок вытереть глаза.
— Слишком поздно! Слишком поздно! — вскричала дева. И тому подобное. Вечерний звон сегодня не прозвонит. Как судьба любит устраивать розыгрыши, — продолжил он полушепотом. — Кто это сказал? Сирано де Бержерак, да?
На долю секунды я подумала, как Даффи понравилось бы общаться с этим старым джентльменом. Но только на долю секунды. И потом я пожала плечами.
С легкой насмешливой улыбкой доктор Киссинг вынул сигарету изо рта и поднес горящий кончик к уголку «Ольстерского Мстителя».
Мне показалось, что мне в лицо швырнули огненный шар, словно мне грудь пронзили зазубренной проволокой. Я моргнула и, застыв от ужаса, наблюдала, как марка начала тлеть, потом загорелась маленьким огоньком, медленно и неумолимо пожирающим юное лицо королевы Виктории.
Когда огонь добрался до кончиков пальцев, доктор Киссинг разжал ладонь и уронил темный пепел на пол. Из-под полы его халата высунулась черная лакированная туфля, элегантно наступила на остатки и несколькими движениями растерла пепел по полу.
Через три оглушающих удара сердца от «Ольстерского Мстителя» осталось лишь темное пятно на линолеуме Рукс-Энда.
— Марка у тебя в кармане только что удвоилась в цене, — сказал доктор Киссинг. — Береги ее хорошенько, Флавия. Она теперь одна-единственная.
Когда я хочу хорошенько подумать на свежем воздухе, я бросаюсь на спину, раскидываю руки и ноги звездой и смотрю в небо. Поначалу я обычно развлекаюсь «поплывушками» — червеобразными каплями протеина, которые плавают в поле зрения, словно темные маленькие галактики. Когда я не спешу, я стою на голове, чтобы взболтать их, и затем ложусь обратно посмотреть на представление, словно на мультфильм.
Сегодня, однако, меня волновали многие вопросы, поэтому, отъехав на велосипеде на милю от Рукс-Энда, я бросилась на травянистый склон и уставилась в летнее небо.
Я не могла выбросить из головы то, что мне рассказал отец, а именно, что они двое, он и Гораций Бонепенни, убили мистера Твайнинга; что они лично ответственны за его смерть.
Если бы это была очередная безумная отцовская идея, я бы сразу сбросила ее со счетов, но все было не так просто. Мисс Маунтджой тоже верила, что они убили ее дядю, и она мне сказала об этом.
Было видно, что отец действительно испытывает чувство вины. В конце концов, он участвовал в уговорах посмотреть коллекцию марок доктора Киссинга и его былая дружба с Бонепенни, пусть и охладевшая, окольным путем сделала его сообщником. Но тем не менее…
Нет, в этом должно быть что-то еще, но что, я не могла понять.
Я лежала на траве, уставившись в голубой склеп небес с такой же серьезностью, как и восседающие в застывших позах факиры в Индии, которые, бывало, пялились прямо на солнце, пока мы их не цивилизовали, но я не могла ни о чем толком думать. Прямо надо мной солнце нависало большим белым кругом, прожигая насквозь мою пустую голову.
Я по привычке представила, как надеваю свою воображаемую думательную шапку, натягивая ее на самые уши. Это была высокая коническая чародейская шляпа, усеянная химическими уравнениями и формулами, — рог изобилия идей.
Ничего.
Но постойте! Да! Вот оно! Отец ничего не сделал. Ничего! Он знал — или по меньшей мере подозревал, — с того момента, когда Бонепенни стащил самую ценную марку директора… И он никому не сказал.
Это был грех упущения, один из Екклезиастова списка проступков, о котором вечно разглагольствовала Фели и который применялся ко всем, кроме нее.
Но вина отца была моральной и, значит, меня не касалась.
Тем не менее не было смысла ее отрицать: отец хранил молчание и своим молчанием, возможно, способстовал тому, что безгрешный мистер Твайнинг взял на себя вину и поплатился за нарушение чести жизнью.
Наверняка в то время было много разговоров. Обитатели этой части Англии никогда не славились сдержанностью, отнюдь. В прошлом веке поэт из Хинли Герберт Майлс отзывался о нас как об «этой стае гусей», весело сплетничающих на радующей глаз зелени, и в его словах была определенная доля правды. Люди любят говорить — особенно когда разговоры имеют отношение к ответам на чужие вопросы, — потому что так они чувствуют себя нужными. Несмотря на заляпанный пятнами экземпляр «Справочника обо всем на свете», который миссис Мюллет хранит на полке в буфете, я давно открыла, что лучший способ получить ответы о чем бы то ни было — это подойти к ближайшему человеку и спросить. Навести справки снаружи.
Я не могла спросить отца, почему он молчал в те школьные дни. Даже если бы я осмелилась, он был заперт в камере, и, по всей видимости, ему суждено было там оставаться. Я не могла спросить мисс Маунтджой, захлопнувшую дверь передо мной, потому что она относилась ко мне как к живой плоти и крови хладнокровного убийцы. Короче говоря, я была сама по себе.
Весь день что-то вертелось на задворках моего сознания, словно граммофон в отдаленной комнате. Если бы я только могла уловить мелодию…
Это странное чувство появилось, когда я копалась в кипах газет в ремонтном гараже позади библиотеки. Кто-то что-то сказал… Но что?
Иногда попытки поймать ускользающую мысль сродни охоте на птицу в доме. Ты выслеживаешь ее, подкрадываешься, пытаешься схватить… и птичка улетает, все время вне досягаемости твоих пальцев, ее крылья…
Да! Крылья!
«Он был похож на падающего ангела», — сказал один из учеников Грейминстера. Тоби Лонсдейл — теперь я вспомнила его имя. Странное описание рухнувшего преподавателя! И отец сравнил мистера Твайнинга, перед самым прыжком, со святым с нимбом над головой.
Проблема заключалась в том, что я недостаточно покопалась в архивах. «Хроники Хинли» довольно ясно говорили, что полицейское расследование смерти мистера Твайнинга и кражи марки доктора Киссинга продолжалось. А как насчет некролога? Естественно, его опубликовали позже, но что там говорилось?
Я вскочила на «Глэдис» и яростно закрутила педали по направлению к Бишоп-Лейси и Коровьему переулку.
Я не замечала табличку «Закрыто», пока не оказалась в десяти футах перед библиотекой. Конечно! Флавия, иногда у тебя тапиока[58] вместо мозгов; Фели права на этот счет. Сегодня понедельник. Библиотека откроется только в десять часов утра во вторник.
Когда я медленно катила «Глэдис» по направлению к реке и ремонтному гаражу, я размышляла о слащавых историях, которые рассказывают в «Детском часе»: об этих нравоучительных рассказиках, например о Пони с Моторчиком («Думаю, что смогу… думаю, что смогу…»), который смог перетащить товарный поезд через гору, потому что думал, что может это сделать, думал, что может это сделать. И потому что он не сдавался. Не сдавался — это ключ.
Ключ? Я вернула ключ от ремонтного гаража мисс Маунтджой, я это точно помню. Но, может быть, есть дубликат? Дополнительный ключ, спрятанный под подоконником, на случай если какая-нибудь забывчивая личность уедет в отпуск в Блэкпул с оригиналом в кармане? Поскольку Бишоп-Лейси не являлся (по крайней мере до последних дней) сколько-нибудь значительным очагом преступности, спрятанный ключ был вполне вероятен.
Я провела пальцами по косяку вверху двери, посмотрела под горшками с геранью, стоявшими вдоль дорожки, даже подняла парочку подозрительно выглядящих камней.
Ничего.
Я покопалась в трещинах каменной стены, идущей от дорожки к двери.
Ничего. Вообще ничего.
Я приложила ладони домиком к окну и уставилась на кипы потрепанных газет, спящих в своих колыбельках. Так близко и при этом так далеко.
Я так взбесилась, что мне захотелось сплюнуть, что я и сделала.
Как бы поступила Мари Анн Польз Лавуазье? — подумала я. Она бы стояла тут, дымясь и кипя, словно маленький вулканчик, получающийся, когда воспламеняется большое количество дихромата аммония? Как-то я сомневалась. Мари Анн забыла бы о химии и взялась бы за дверь.
Я яростно подергала дверную ручку и упала в комнату. Какой-то идиот был тут и забыл запереть чертову дверь! Надеюсь, что меня никто не видел. Хорошо, что я об этом подумала. Я сразу же поняла, что будет мудро закатить «Глэдис» внутрь, чтобы ее не заметили любопытные прохожие.
Обойдя прикрытую доской яму в полу, я осторожно подобралась к стеллажам с пожелтевшими газетами.
Ознакомительная версия.
