Боясь перевести дыхание, слушала я это захватывающее описание.
– Думаю, именно он! И по времени совпадает. И вообще, я так себе все и представляла. Встретились они неожиданно, и угасшие было чувства вновь запылали…
– Ты думаешь, такое возможно? – недоверчиво произнесла Эва. – Столько лет прошло, столько пережито…
– А Кристина не сказала тебе, как тот мужчина выглядел?
– По ее словам – интересный, и даже очень. Такой джентльмен, знаешь. В самом расцвете сил. На Кристину можно положиться, у нее хороший вкус.
– С бородой?
– Исключено, Кристина не выносила бородатых. Ее шведскому мужу пришлось сбрить бороду.
– Знаешь, разговор с тобой для меня просто подарок небес, – честно призналась я Эве. – Теперь я перед тобой в долгу. И кажется мне, это был тот, кто теперь называет себя Либашем.
– Почему ты так сказала? – насторожилась Эва. – «Теперь называет себя». А раньше не называл? Раньше называл себя по-другому?
– Так у меня получается. Очень хотелось знать, откуда он взялся, как они встретились, и вот, пожалуйста, судьбоносная встреча на пороге варшавской гостиницы. Наконец-то я что-то поняла!
– Я тоже, – отозвалась Эва. – Он из наших новых бизнесменов, а ведь известно, мало у кого из них честный бизнес. Ну и дела…
В заключение я с благодарностью приняла предложение Эвы подобрать для меня весеннюю коллекцию одежды, и мы расстались.
Вот таким образом, в непринужденной болтовне с подругой юных лет, можно сказать в бабьих сплетнях, раскрылся передо мною самый, пожалуй, существенный фрагмент биографии Мизюни. В поворотный момент жизни встретилась она случайно с мужчиной своей мечты, и они моментально нашли общий язык. Ну прямо аналогия с моим Гжегожем.
Мизюня знала, на что шла, меняя мужей. Не только давняя любовь, в деловом отношении Ренусь и в подметки Спшенгелю не годился. Только вот почему она не сделала этого нормально, например, разведясь с Ренусем? Ну как же, в случае развода пришлось бы делить общее имущество…
В дальнюю даль отодвинулся вдруг темный угол, куда мне следовало забиться после отъезда Гжегожа и оплакивать свою долю. Какие слезы, когда меня ожидало столько приятных вещей: завтра телефонный разговор с Гжегожем, а потом та самая весенняя коллекция, к весне у меня обе ноги будут в порядке…
С трудом сдерживая нетерпение, ждала я звонка Гжегожа. И опять воспоминания… Сколько раз в прошлом приходилось мне вот так же ожидать, пока он позвонит, потому что сама звонить я не могла – к чему нарываться на Галиночку? А если уж срочно требовалось позвонить, я набирала номер его телефона и, когда он поднимал трубку, в двух словах излагала суть дела, после чего Гжегож вежливо отвечал: «Ошибка» – и клал трубку. В более сложных случаях он начинал уточнять номер, по которому я звоню, и тут всегда появлялась возможность вставить «нет» или «да», так что удавалось получить от него ответ. И я так привыкла к сложностям в общении с Гжегожем по телефону, что даже теперь старалась говорить с ним коротко и безлично, хотя и звонила ему на работу, а не домой. Все никак не решалась поднять трубку и позвонить первой, а когда наконец убедила себя, что времена изменились, и уже рука потянулась к трубке, Гжегож позвонил сам.
– Я тебе сказал, почему могу звонить только с работы? – спросил он.
– Нет, но я сама понимаю, наверняка в твоем доме несколько телефонных аппаратов и кузина в другой комнате может поднять трубку.
– Правильно. И жена тоже, у нее аппарат всегда под рукой стоит. Ну, значит, теперь понимаешь.
– Да я всегда понимала! А сейчас скажу тебе приятную вещь. Установлено, что действительно Спшенгель тогда сгорел в машине во время автокатастрофы. По документам он давно мертв. Ну как, доволен, что догадался?
– Еще бы!
– Но это еще не все. По всему выходит – погиб за несколько месяцев до смерти дядюшки. Мне очень нужна дата смерти дядюшки!
– У меня с собой все бумаги. Подожди секундочку, поищу.
Я всегда верила в Гжегожа, и он опять не обманул моих ожиданий. Правда, приезжая сейчас в Польшу, должен был бы эти документы захватить с собой, но тогда мы еще не все понимали. Гжегож признался, что только взрыв в моей прихожей заставил его со всей серьезностью взглянуть на это дело и угрожающую мне опасность, а до этого все мои страхи представлялись ему проблемой чисто теоретической и его больше интересовали практические контакты между нами.
Я на него не обижалась за это и претензий к нему не имела. Наши взаимоотношения… Да разве может быть что-либо важнее этого? Любая женщина, более того – любое человеческое существо должно обязательно, хоть раз в жизни, почувствовать себя желанным и дорогим, иначе в нем, этом существе, неизбежно разовьются комплексы и депрессии.
– Нашел! – сказал Гжегож. – Шестого ноября.
– А псевдо-Сшпенгель отдал концы девятнадцатого июня! – подхватила я. – Как мы с тобой все здорово отгадали, даже не верится! А кроме того, я теперь знаю, как они с Мизюней вышли друг на друга, об остальном нетрудно догадаться.
Я коротко пересказала Гжегожу свежие сплетни, мы наскоро обменялись мнениями. Гжегож лучше меня знал Ренуся и подтвердил, что в делах он был не очень расторопен, а уж в современном стремительном мире ему и вовсе трудно было идти в ногу со временем. Вот Спшенгель – совсем другое дело.
Похоже, разговаривая со мной, Гжегож продолжал копаться в бумагах, потому что заметил:
– И я тебе могу сказать приятную вещь. Вот, документы ясно говорят – Ренусь был единственным наследником дядюшкиного состояния, другой альтернативы завещание не предусматривает, и выходит, теперь все состояние покойного дядюшки должно достаться государству. Никакая страна на свете, даже богатая, не любит, когда ее в этом отношении надувают. Интересно, что теперь предпримут Штаты? И еще надо учесть гнев и старания адвокатов, которых обвели вокруг пальца, уж они-то сделают все от них зависящее.
– Получается, мерзавцы правильно делали, когда хотели заткнуть мне рот! – обрадовалась я. – Но вот только методы применяли неправильные.
– Вот что меня интересует, – продолжал Гжегож. – Теперь, когда твое присутствие не отвлекает и я могу целиком предаться умственной деятельности, усматриваю во всем этом некоторую непоследовательность, отсутствие логики. Причем вдвойне. Почему полиция не могла получить информацию и документы у твоего бывшенького? Ведь он давно собирал компромат на Спшенгеля и компанию. И почему Сшпенгель и компания его не… не устранили?
У меня было достаточно времени подумать об этом, и потому я смогла сразу дать ответ.
– Ну, во-первых, у него манера такая – молчать. Собирать, копить и молча чахнуть над своим богатством. Возможно, частично это объясняется тем, что не так уж он и много знает. Сколько раз убеждалась – он занимается саморекламой, а когда доходит до дела, выясняется: за душой у него очень немного, в основном он располагает предположениями, наметками, а не конкретными доказательствами. А в данном случае, если у него и были документы, в своем бардаке он их не смог разыскать. Теперь, почему его не убили? Он никаких преступлений не совершает, поэтому полиция им не заинтересуется и обыска в его бумагах делать не станет. Нет оснований для обыска: правовых, юридических, законных. А вот если его убьют, тогда уж полицейские вынуждены будут перевернуть у него все вверх дном. То же самое, между прочим, и со мной. Им выгодней, чтобы я оставалась живой.
– А ты откуда знаешь, что у него бардак?
– Он же не изменился, каким был со мной, таким и остался. Я как-то попросила его принести мне очень нужные оставшиеся у него документы, так он с раздражением ответил – не станет из-за меня перетряхивать все двенадцать тонн своей макулатуры. И я ему верю. Таким он был всегда, такой и сейчас. Недавно захотел что-то мне доказать, так две недели перерывал у себя горы бумаг, но так и не нашел нужной. Я тогда специально считала дни. Боюсь, полиция не принимает его всерьез, а его бывшие коллеги избегают его, как чумы или холеры какой. Правда, молодежь его не знает, некоторые с ним общаются.
– Понимаю, – отозвался Гжегож, внимательно выслушав меня. – И даже начинаю немного сочувствовать вашей полиции.
Я ухватилась за возможность поймать его на слове.
– А раз сочувствуешь, так помоги ей немного. Анджей переслал тебе факсом некоторые сведения, ты говорил…
– Говорил, вот они, передо мной.
– Окажи услугу симпатичному парню, передай ему весь этот факс. Очень поможешь им! Можно, я назову тебе номер?
– Ты знаешь, у меня нет склонности к парням, даже симпатичным. Ну да ладно, охотно окажу услугу полиции, если это поможет разоблачить Мизюню, знаешь, никак не могу простить ей «услуги», оказанной мне двадцать пять лет назад. Диктуй цифры.
Вот таким образом через полчаса капитан Борковский уже располагал столь нужными ему сведениями. Надеюсь, если возникнет необходимость, он мне тоже окажет услугу…
