визгливо взлаял, плюясь пламенем, и снова ринулся вперед, но вскоре остановился, поджидая хозяина. Хозяин ускорил шаг. Вдвоем они являли собою то еще зрелище. Не знаю, как исчадия ада, но ежи точно разбегутся, да с таким топотом — на зависть легиону бесов.
— Ну что, поехали, — предложил Генри.
— Рукой взмахни, — посоветовал Петлюра. — Вот так: эх-ма!
— Зачем? Зачем? — раздались вопросы.
— Когда говоришь «поехали», надо махнуть рукой. Древний индейский ритуал, — объяснил Петлюра. Блуменфилд вопросительно посмотрел на него, но решил лучше не встревать. Эти анархисты, они с причудами, знаете ли.
— Ладно, поехали, — согласился Генри и махнул рукой. — А вас куда подкинуть-то? Может быть, в Баскервиль-Холл?
Зная Генри не первый день, я заметил некую натянутость в его вопросе — даже без Хью и Гинефорта в автомобиль бы мы не поместились, это ж вам не омнибус, где всем желающим можно висеть на подножке. Генри сделал вид, что этот факт ускользнул от его понимания. Но Блуменфилд — человек нахрапистый, циничный, и он не был столь уклончив:
— В эту таратайку мы не влезем, — прямо заявил он, как человек, у которого на счету столько денег, что незачем скрытничать. И подумав, добавил: — при всем уважении, мэм.
— Я останусь, — сказал Петлюра, — мне надо ребят подождать.
— Кого? — не выдержал Генри, — этих люпус-пролетариев?
— Люпус — это волк, — шепнул мне Шимс.
— Шимс, — напомнил я, — мой Кембридж…
— Ох, и правда, — извинился Шимс. — Все время забываю.
— Они, может, и люпусы, но я-то человек, — сказал Петлюра, тоже где-то нахватавшийся латыни. — Я их командир, я за них отвечаю, и я их должен дождаться.
— Сема, ты герой, — безапелляционно сообщил Блуменфилд.
— Я знаю, — скромно ответил герой, наливая себе, и наливая Блуменфилду.
— Ничего, поезжайте, — сказал Блуменфилд. — Не беспокойтесь. Мы подождем ребят.
— А вы не боитесь? — вдруг заинтересовалась Лора, подозрительно интенсивно искря глазами. Она как будто задумала каверзу, хотя, впрочем, это ее всегдашнее состояние. Она всегда готова предложить миру то, чем захлебнулась Помпея.
— Вы видите эту бутыль, дорогуша? — в свою очередь вдруг заинтересовался Блуменфилд.
— Да, — не стала скрывать Лора. — Ее можно не увидеть, только ее всю выпив.
— А можно чего-то бояться, ее всю выпив? — наводяще спросил Блуменфилд.
— Аааа! — озарено ответила Лора. — Значит, не боитесь.
— Не боимся, — ответил Петлюра. — Мы другого боимся, чтобы наши ребята случайно не укусили еврея.
— Да здесь нет никаких евреев! — воскликнул Блуменфилд. — Это ж еврейское ополчение!
Его логики я не понял, зато Петлюру понял, как никто. Я, как и он, тоже боялся другого. Лора Френкленд — в машине, посреди черных ночных болот, в полнолуние, замыслившая каверзу… тут, знаете ли, насторожишься. Но с другой стороны, и оставаться неприятно — ночь, обездвиженный бронепоезд, вервольфы и хорошая перспектива узнать из первых рук, существует ли среди местной нечисти призрак гигантской собаки, или тут, кроме вампиров и оборотней, больше нет никакой живности. Между прочим, увозя наследника рода Баскервилей, — пришла ко мне филантропическая мысль, — мы делаем хорошее дело, без нас на бронепоезде будет гораздо безопасней. Ведь это кошмар, как-никак, фамильный, а не общего пользования. Адский пес без повода не кинется, и если он кидается на вас, то есть смысл задуматься о причинах — что-то не так в вас самих, в вашем внутреннем мире. Вообще-то известно, что ему нужен Баскервиль, желательно, наследник. Унося ноги (некто грубый сказал бы «задницы»), мы отводим от бронепоезда удар. Конечно, нельзя рассчитывать, что нам дадут за это орден или хоть кто-то будет благодарен, но ведь такова судьба всех, кто творит добро ради добра, а не ради общественного резонанса.
— Хью очень эксцентричный, — ни к селу, ни к городу заявила Лора. — Когда мы познакомились, он творил под псевдонимом Йорк. Но всем говорил, что это его настоящая, родовая фамилия, которой он очень гордится.
— Всякий стал бы гордиться фамилией Йорк, — либерально заметил Шимс, — памятуя, что он Глостер.
— Его второе имя Уолтер. Когда кто-нибудь заводил речь о том, что визуально все это выглядит… нуэ… неподобающим образом, он выходил из себя, начинал кричать, что его родители, почтенные люди, знали об именах побольше, чем какой-то жалкий червяк, что ни в имени Хьюго, ни в имени Уолтер, ни в славной фамилии Йорк не содержится ничего непристойного, они встречаются даже у членов кабинета министров, не говоря о многих поколениях герцогов Йоркских, что трактовать так его имя — клевета и диффамация, и что он обратится в суд и потребует достойную компенсацию за нанесенный моральный ущерб. И продолжал подписывать картины инициалами. Зато халтуры он подписывает «Джонсон».
— Такие штуки сильно сужают аудиторию, — заметил Блуменфилд. — Большинство этого не воспринимает.
— Ваш муж — смелый человек! — одобрил Петлюра.
— Смелость ему понадобится, — констатировал Блуменфилд.
— А мы парню даже не налили… — медленно, укоризненно произнес Генри.
Боже, правда, не налили! От этой мысли я пунцово покраснел, как помидор, на заре чистой юности вдруг узревший случайно обнажившуюся часть тела помидора-девушки. Вообще все как-то приутихли, возможно, тоже запомидорились, но в ночи это не видно.
— Ага, — сказал, наконец, Генри. — Тогда мы поехали.
— На посошок? — спросил Петлюра.
— На посошок, — ответил Блуменфилд.
— Чтоб на эти благословенные болота не пришла касапня, не построила еще один Петербург и не грозила отсель шведам, — провозгласил тост Петлюра.
— Касапня — это кто? — спросил я.
— Большевики, — перевел Блуменфилд.
— Да-да-да, это было бы лишнее! — воскликнул я, живо, с содроганием представив себе нарисованную Сэмом картину.
— Будьмо! — резюмировал Генри.
— Будьмо! — обрадовался Блуменфилд.
— Будьмо! — поддержал Петлюра.
— Что такое «будьмо»? — спросил я.
— Повторите и пейте, — посоветовал Шимс.
— Будьмо! — старательно повторил я. И выпил.
— Надо же, как люди странно раскрываются, — сказал я, озирая в окно машины изумрудные болота в лунном свете. — Я знал Блуменфилда в Америке, это был обычный бродвейский продюсер. Его голова была забита деньгами, как опилками. Ничего больше его не интересовало. А стоило ему приехать в Англию, и оказалось, что он филантроп и романтик.
— Приятно, что Англия произвела столь благотворное действие на его нравственный облик, — изрек Шимс.
— А мне приятно, — сказал Генри, мучимый совестью, — что у господина Петлюры осталась моя шуба. Она теплая. Он в ней никогда не замерзнет. Боже мой, сам Петлюра! Я пил с самим Петлюрой, надо было взять автограф! У меня же есть молескин! Знала бы моя покойная мама!
— Значит, Генри, это все-таки твоя шуба, — вычленил я главное.
— Да, — рассеянно отреагировал Генри. — Конечно моя. Я не хотел там говорить, но у меня мама была украинка…
— Глупо было бы верить, что точно такую же
