На Каролин он кинул быстрый взгляд, зато меня внимательно осмотрел с головы до пят, то бишь до моих «пум». Наша одежда не произвела на него никакого впечатления, как и мое имя. Имя «Абель Крау» тоже не заставило его трепетать, но по крайней мере поубавило неприязнь бдительного стража. Он позвонил по внутреннему телефону, сказал в трубку несколько слов и коротко известил, что нас ждут.
– Квартира номер 11-Д, – сказал он и махнул рукой в сторону лифта.
Во многих домах такого рода давно отказались от услуг лифтеров, дабы сократить текущие расходы и скопить средства на модернизацию здания. Но в этом доме жильцы сорганизовались в кооператив и решили сохранить старые порядки.
Лифтер оказался низкорослым парнем с таким бледным лицом, что казалось, будто он всю жизнь провел в подземелье, не видя солнца. Форменная ливрея висела на нем, словно на вешалке. Вдобавок от него исходил некий аромат, опровергающий беззастенчивое утверждение рекламодателя, будто водка – не пахнет.
Парень не разучился управлять лифтом и не мешкая вознес нас на десять этажей над уровнем моря. А выпустив нас из кабины, он постоял у открытой дверцы, чтобы убедиться, что мы действительно идем в названную квартиру и что хозяин ее рад нам.
В этом не было ни малейшего сомнения.
– Дорогой Бернард! – воскликнул Абель, тряся меня за плечи. – Моя милая Каролин! – Он отпустил меня и обнял мою сообщницу. – Я так рад, что вы наконец пришли! Как-никак половина двенадцатого. Я уже начал беспокоиться.
– Но я же сказал, между одиннадцатью и двенадцатью, Абель.
– Да, я знаю, Бернард, знаю! И все равно с пол-одиннадцатого то и дело поглядываю на часы. Что же вы стоите? Проходите, дорогие гости, располагайтесь. У меня сегодня масса вкусных вещей. Надеюсь, и выпить не откажетесь?
– Выпить – мы с удовольствием, – подала голос Каролин.
Абель задержался в передней, чтобы запереть дверь. Замок у него был фоксовский, проще говоря – большая задвижка. У меня у самого дома фоксовский замок, только более усовершенствованный: полутораметровая стальная перекладина, скользящая под углом сорок пять градусов между пазом в металлической пластине, вделанной в пол, и особым захватом на двери. У Абеля устройство попроще: тяжелый полуметровый болт на двери, задвигающийся в скобу на косяке, но и оно прекрасно предохраняет дверь от взлома, если, конечно, не таранить ее бревном, как это делали варвары. В одно из прежних посещений я заметил, что таким же манером запирается и другая дверь в квартире, ведущая на запасную лестницу и к грузовому лифту. Не думаю, чтобы многие жильцы прибегали к таким приспособлениям: обслуга в доме не дремала, – но у Абеля были на то свои причины.
Главная среди них – его занятие: скупка краденого. Да, да, он был барыгой, и, по всей вероятности, лучшим барыгой в Большом Нью-Йорке, если речь шла о перепродаже коллекций редких марок и монет. Он брал и хорошие ювелирные изделия, и произведения искусства, но особое удовольствие получал, приобретая марки и монеты.
Скупщик краденого – лакомый кусочек для вора. Казалось бы, должно быть наоборот: зачем уголовнику кусать руку, которая его кормит? Но наоборот не получается. У скупщика всегда есть что украсть – либо только что приобретенную ценную вещь, либо крупные суммы наличными, которые он держит при себе для проведения операций. Еще существеннее, что скупщик краденого не может заявить в полицию. Потому те из них, кого я знаю, живут, как правило, уединенно, в хорошо охраняемых домах, запираются на все запоры и на крайний случай имеют пару пистолетов.
У Абеля Крау была и другая, не зависимая от рода занятий причина заботиться о личной безопасности. Всю вторую мировую войну он провел в Дахау, причем не в качестве надзирателя. Лагерный опыт, как я понимаю, навсегда вселяет в человека дозу здорового душевного расстройства.
* * *
Из окна гостиной Абеля, обшитой дорогим темным деревом и заставленной книжными полками, открывается прекрасный вид на Риверсайдский парк, на Гудзон и на Нью-Джерси. Почти год назад, Четвертого июля, мы любовались отсюда праздничным фейерверком. Из приемника лилась классическая музыка, своеобразное звуковое сопровождение световым эффектам, устроенным компанией «Мейси». Мы смотрели, слушали и поглощали пирожные.
Примерно так же мы сидели сейчас. Мы с Каролин пили виски, а Абель – кофе со взбитыми сливками. По музыкальному каналу передавали струнный квартет Гайдна. Правда, на улице любоваться было нечем – разве что вереницей авто на авеню Западной стороны да бегунами, кружащими по парку. Не сомневаюсь, что некоторые были, как и я, в «пумах».
Когда Гайдна сменил Вивальди, Абель отставил пустую кружку и откинулся на спинку кресла, сложив на животе небольшие руки. У него только туловище посередине заплыло жирком, руки же были худые, и на лице не замечалось лишних складок. Толстый, как у Санта-Клауса, живот, выпиравший из синих габардиновых брюк, был следствием безграничного пристрастия Абеля к сладкому. Сам он утверждал, что начал полнеть лишь после войны.
– В лагере я только и думал, как бы поесть мяса и картофеля, – рассказывал он мне однажды. – Я бредил сосисками и филе, бредил поджаренной свининой и барашком на вертеле. А сам тем временем до того отощал, что кости торчали. Усох весь, как шкура, выложенная на солнце. Когда американцы освободили лагерь, они стали взвешивать заключенных. Говорят, что у большинства полных людей широкая кость. Наверное, так оно и есть. Но у меня-то кость узкая. Знаешь, насколько я потянул, Бернард? Всего на девяносто два фунта!
Когда нас увозили из Дахау, у меня была одна мысль: есть досыта и поправляться. Поправляться во что бы то ни стало. Но потом я увидел, что мне не хочется ни мяса, ни картошки... Не хочется есть то, к чему я привык с детства. И не только потому, что у меня были выбиты эсэсовским прикладом зубы. Я теперь не мог смотреть на мясо без отвращения. В каждой сосиске мне чудился жирный тевтонский палец. Однако зверский аппетит у меня не пропал. Меня неудержимо потянуло на сладкое... Знаешь, что такое счастье, Бернард? Это когда знаешь, что ты хочешь, и имеешь возможность исполнить свое желание. Если бы мне позволили средства, я бы нанял кондитера. Чтобы он жил у меня и готовил для меня пирожные.
Сейчас он слопал с кофе большой кусок кремового торта с орехово-ягодной начинкой, а нам вдобавок предложил еще полдюжины сортов на редкость жирных пирожных. Мы вежливо отказались от угощения и продолжали тянуть виски.
– Ах, дорогой Бернард и очаровательная Каро-лин! Как же я рад видеть вас обоих! Однако становится довольно поздно... Ты что-нибудь приготовил для меня, Бернард?
Мой дипломат стоял рядом. Я открыл его и достал изящный томик в синей телячьей коже. То была «Этика» Спинозы, напечатанная в Лондоне в 1707 году. Я подал книгу Абелю. Он повертел ее в руках, погладил переплет своими длинными тонкими пальцами, откинувшись, изучил титульный лист и начал перелистывать страницы.
– Смотрите, это стоит послушать, – сказал он. – «Человеческая мудрость отчасти состоит в том, чтобы блюсти умеренность в еде и питье, наслаждаться благовониями и красотой живых цветов, получать удовольствие от одежды, музыки, физических упражнений и лицедейства, когда это не вредит другим». Неплохо сказано, разве нет? Будь Барух Спиноза сейчас с нами, я бы отрезал ему добрый кусок этого торта. Уверен, ему бы понравилось. – Абель снова открыл титульный лист. – 1707 год. Совсем неплохо. У меня есть более раннее издание, на латинском, напечатанное в Амстердаме. Первое издание «Этики» когда было, в 1675-м?
– В семьдесят седьмом.
– Мое издание помечено, кажется, восемьдесят третьим. Что до английского, то у меня только одно издание, из серии «Библиотека для всех», в переводе Бойля. – Он помусолил палец, перевернул несколько страниц. – И вполне в приличном состоянии. Правда, вот тут обрез водой подпорчен и несколько страничек помяты. Но в целом – в хорошем состоянии. – Он захлопнул книгу и сказал нарочито-равнодушным тоном: – Ну что ж, я, пожалуй, мог бы найти на полке местечко для этой книги. Сколько просишь, Бернард?
– Это подарок.
– Мне?
– Если найдется местечко на полке.
Абель покраснел:
– Вот это сюрприз! Нет, но я-то, я-то хорош – и обрез подпорчен, и странички смяты! Можно подумать, что цену сбивал. Твое великодушие повергает меня в стыд, Бернард. В самом деле, это великолепный томик, а переплет – просто роскошь. Ты твердо решил, что отдаешь его мне даром?
Я кивнул:
– Он попал ко мне с партией книг в красивых переплетах. Декораторов не сильно интересует, что там внутри. Чего только люди не обтягивают в кожу! Сказать – не поверишь. Да и я любую книгу продам, если хорош корешок. Декораторы скупают их на метры. На днях разбираю ее, эту партию, вдруг вижу – Спиноза! Сразу о тебе подумал.
– Ты очень добр и внимателен, Бернард. Большое спасибо! – Абель вздохнул и положил книгу рядом с пустой кружкой. – Но ведь не только Спиноза привел тебя сюда в такой час. Наверное, еще кое-что принес, разве нет?
